Рудобельская республика

— Вам понятно, что сказал пан комендант?

Толпа молчала. Кто-то невидимый ответил отчетливо и громко:

— Понятно, иуда, что по тебе веревка плачет.

— Молчать, пся крев! — взвился Гатальский, новоиспеченный войт гмины[34].

— Как же мы скажем сынам, чтобы бросали оружию, коли нас арестовали? Ты отпусти, так сходим и скажем, — высунулся вперед Андрей Падута.

— Пошукай дурнейшего, чем ты сам, — может, он и отпустит. А твоим бандюкам передадут и без тебя! — огрызнулся новый войт.

К вечеру заложников отправили в Бобруйск и посадили в крепость. Только Смальц не унимался. Он носился по селам, вынюхивал большевиков и партизан.

В Гати Смальц обнаружил жену Левона Одинца Ульяну. Его поразила красота сельской молодицы. В ее больших черных глазах дрожали огоньки ненависти, а смуглое лицо было спокойным и гордым. Это еще больше разъярило панского палача. Сначала он вежливо и ласково расспрашивал, где комиссар.

— Тиф скрутил, в больницу отвезли, — спокойно ответила Ульяна.

— Брешешь, сука! — вскочил Смальц. — Он вчера здесь был! — И со всей силы потянул плетью. Тонкий конец, как змея, обвился вокруг шеи. Смальц резко рванул плеть на себя — на шее налился кровавый рубец. — Ну! — рявкнул жандарм.

Ульяна молча, с глубокой ненавистью смотрела на него, а когда он снова взмахнул плетью, плюнула в разопревшее от спирта и искаженное злобой лицо.

Жандарм осатанел. С каким-то звериным рыком он сек несчастную женщину. Мать Ульяны на коленях подползла к Смальцу.

— А смилуйся, паночек! Коли крови хочешь, так меня, старую, прибей, а ее не надо. С дитем она. — И ухватилась руками за плеть. Смальц носком начищенного сапога наотмашь двинул ей в грудь. Старуха упала.

Босую Ульяну он выволок во двор, свалил в снег, бил ногами в живот и грудь, пока несчастная не истекла кровью и не впала в беспамятство.

Смальц вытер снегом окровавленную плеть и забрызганные кровью руки, смачно сплюнул и пошел со двора.

На четвертый день Ульяна пришла в себя, попросила пить и чуть слышно прошептала разбитыми губами: «Спасайте Левона!» К вечеру она скончалась.

А Левона в тифозной горячке вез в Смыковичи его дядька Петро. Надеялся там как-нибудь перепрятать, а может, и переправить к своим в Гомель. Петро старался ехать не выбирая дороги, напрямик, подальше от битых шляхов. Если кто встречался и спрашивал, отвечал: «Роженицу до бабки везу» или «Старуха занедужила, еду фершала шукать».

Укрытый с головою рядном, Левон молчал. Порой слышно было, как бьет его лихорадка, как он скрипит зубами. Дядька бережно укрывал больного сеном, поправлял рядно и ехал дальше.

За Карпиловкой, на косогоре, навстречу выскочили четыре улана. Следом за ними на своем гнедом рысаке трусил рысцой Фэлька Гатальский.

— Стой, откуда едешь, старый? — остановил дядьку Петра улан.

Петро стянул шапку, поклонился:

— Старуху везу до шептухи, паночек. Боюсь, кабы на возе не отдала богу душу.

— А ты покажи свою старую, — приказал он.

— Ото ж колотит ее сильно. Смилуйся, паночек, не трогай! — заныл Петро.

Фэлька подъехал к саням, перегнулся в седле и кнутовищем приподнял рядно.

— А, пся крев… — И он наотмашь огрел старика по спине. — Панове, то есть комисаж, большевик! — аж захлебывался Гатальский.

Фурманку с больным Левоном Одинцом завернули назад. Почти час продержали на морозе у гмины. Потом два конных конвоира погнали на Глусский шлях.

Мороз неистовствовал: трещали в лесу сучья, дорога скрипела как немазаная телега. Заиндевевшая кобыленка выдыхала столбы густого пара и еле трусила. Конвойных в седлах здорово донимал холод. Они подгоняли Петрову лошадь ударами плетей, но у той запалу хватало только на несколько саженей, она снова, как в полусне, переваливалась с боку на бок.

В поле мороз припекал особенно люто. У старого Петруся заиндевели усы и борода, руки, как грабли, еле удерживали вожжи. Он прислушивался, дышит ли Левон, и мысленно уже распрощался с ним: если сразу не пристрелят, то заморят голодом и холодом.

В такую стужу и у здорового еле душа в теле, а этот чуть дышит.

В Глусск приехали ночью. Тифозного побоялись пускать в гмину и пастерунок[35] при волости. Опять долго держали во дворе, а потом вышел высокий как жердина полициант, посветил карманным фонариком, открыл дверь длинной пустой конюшни и приказал «комиссара» положить туда.

— Это как же живого человека в такой мороз? — аж задрожал Петрусь.

— Мильч, мильч, пся мать! — закричал полициант.

Старик выгреб из кошевки сено, расстелил его в углу, вздрагивая от глухих рыданий, помог племяннику дойти до этого смертного ложа, прикрыл рядном, перекрестил, как покойника, и, глотая слезы, тихо сказал:

— Прощай, Левонка.

Заскрипели большие двери, лязгнул и заскрежетал засов. Петрусь вскочил в пустые сани, стеганул вожжами заиндевелую лошадь.

Наутро, когда совсем рассвело, начальник жандармерии приказал вывезти и закопать большевика, чтобы, случаем, не разнеслась зараза.

Через несколько минут пришел тот самый длинный полициант и доложил:

— Он живой. Пить просит.

— Ишь ты, живой? — аж привстал начальник. — Подождем до вечера.