Рудольф Нуреев. Жизнь

Волнение, которое испытал Рудольф при мысли о том, что он полетит в Нью-Йорк, заглушалось суровым испытанием, которое он должен был пройти, чтобы попасть туда. Перед этим путешествием, самым долгим временем, которое он должен был провести в воздухе, он пережил первый приступ аэрофобии, которая будет преследовать его всю жизнь. «Я привык летать, но… страх растет». Из-за ужасных погодных условий – «говорят, один самолет упал» – его рейс задержали в Чикаго на три часа, прежде чем пилот сделал еще одну попытку добраться до Нью-Йорка. Целый час, пока они кружили над городом, Рудольф убеждал себя: «Ну, скоро мы упадем!» – но, когда они приземлились, он успокоился, особенно после мягкой посадки и беспрепятственного прохождения всех контролей. «Очень красиво, никаких трудностей на таможне… Никаких журналистов, очень тихо, как настоящий отпуск». Решив в тот же вечер посмотреть представление Марты Грэм и ее труппы, он из аэропорта отправился прямо в театр, но из-за разницы во времени не смог посмотреть всю программу до конца. «Я видел первый балет, а она должна была появиться в четвертом… мне захотелось спать, и я ушел. Но то, что я увидел, мне очень понравилось».

Эрик договорился, что они оба поселятся у его агента, Кристофера Аллана, нью-йоркского публициста, который славился своими вечеринками, на которых гуляли всю ночь. «Оперные певцы объединялись с балетными танцовщиками, они пели и ставили сценки, и все отрывались по полной». Пока Эрик и Крис Аллан уединялись в квартире на Восточной Семьдесят второй улице, «чтобы напиться в стельку», Рудольф каждый вечер ездил на такси в центр города, чтобы посмотреть выступление «Нью-Йорк Сити балета». У служебного входа с билетом его ждала помощница Баланчина, Барбара Хорган, которая помнит, как «ошеломлены» были она и ее коллеги, узнав, что Нуреев хочет поступить в их труппу. «Заполучить его – грандиозное дело! В нашем мире не случалось ничего, подобного Рудольфу».

Даже Александра Данилова, когда-то звезда «Русского балета Дягилева» и прежняя муза Баланчина, испытала потрясение при встрече с Рудольфом, когда они столкнулись друг с другом в театре. Он сразу же узнал ее. В училище ему тайно показывали фотографии старых поэтических па-де-де, которые Баланчин создавал для Даниловой, своей партнерши и соученицы, прежде чем они и несколько других танцоров покинули Россию, уехав гастролировать на Запад. И хотя балерина, которая давно сошла со сцены и стала преподавателем, переживала нелегкие времена, ее горделивая осанка, броские украшения и огромные, густо накрашенные глаза как будто передавали ауру прежнего блеска Мариинки.

«Я сказала: «Ах, Нуреев!» – а он сказал: «Ах! Данилова!» Потом я сказала: «Здравствуйте, и как здорово, что вы здесь». Помню, его первое впечатление было таким: «Нет, мне не нравится Америка. Мне ничего здесь не нравится». И я сказала: «Не спешите с выводами, пока ничего не знаете. В Лондоне вы попали под крылышко Марго Фонтейн, вот в чем дело. Поговорим позже, когда вы приедете сюда и будете танцевать». А он ответил: «Я не хочу танцевать в Америке. Мне не нравится». Поэтому я сказала: «Сами увидите, как вы изменитесь».

Не желая выглядеть наивным эмигрантом, Рудольф нарочно высказывался так, чтобы ввести собеседников в заблуждение. Он ожидал увидеть «какую-то чудовищную… архитектуру», он был очарован Нью-Йорком, и еще больше его захватил балет, который он там увидел. Вернувшись в Лондон, он сказал Гослингам: «Я хочу чувствовать Баланчина. Я хочу его есть». В России он был почти единственным, кто оценил красоту «Темы с вариациями», которую Тейя снимал в его отсутствие, потому что он сразу понял, что перед ним вовсе не холодное, бесчувственное произведение, а «история тела». Для него она представляла именно такую хореографию, которую он хотел изучить на Западе: классический балет, не зависевший от сюжета и декораций, балет, который так точно подчинялся музыке, что тембр каждого инструмента казался видимым в исполняемых танцовщиками па.