Рудольф Нуреев. Жизнь

Бывало, они вместе сидели у окна в просторной гостиной, Рудольф – в низком грязно-розовом бархатном кресле, Найджел – на краешке подоконника с диктофоном (с которым он управлялся с большим трудом). Из-за помех в микрофоне в сочетании с сильным акцентом Рудольфа и его ломаным английским отдельные места практически невозможно разобрать (так, когда Рудольф описывал «озера и реки» в Гамбурге, Найджел вначале решил, что он говорит о «ссорах и лейках»). Постепенно серьезные, односложные ответы становятся более игривыми и вкрадчивыми. Когда его спросили, были ли у него приключения во время первой поездки в Лондон, он усмехнулся: «Даже если и были, я ничего не скажу. Пусть останется непонятным». В таком духе все и продолжалось; Рудольф рассказал о событиях после Гамбурга, назвав их «страницами личной жизни». Когда накал интервью ослабевал, Найджел задавал вопросы вроде: «Ты любишь корабли?» – и вздыхал: «Что ж, с Гамбургом все ясно». Потом разговор перешел на Канны. Снова по-детски хихикая, Рудольф, уже не стесняясь, признается, что «снял… проститутку» в купальне на юге Франции, загадочно добавив: «Меня, наверное, тоже сняли». Найджел смеется: «Ты ходил туда частным образом?» – «Да. Между спектаклями. Целых пять дней». Еще смеясь, Найджел задает Рудольфу вопросы о студии Розеллы Хайтауэр в Каннах.

Невозмутимость Найджела сыграла важную роль в их отношениях. Его «мятежный» год в Берлине Ишервуда, как и ученичество в мастерской Роя де Мейстра, позволили ему изнутри увидеть пользующийся дурной репутацией «другой» мир таких художников, как Фрэнсис Бэкон «с красивым женоподобным лицом, на котором иногда бывало слишком много помады». И хотя в обществе гомосексуалистов Найджел чувствовал себя совершенно непринужденно, он держался достаточно отстраненно для того, чтобы временами позволять себе мягкую сатиру. Например, в своем романе он передает типичные сентиментальные балетные разговоры: «Милый, ты непременно должен увидеть Гилпинского; он божественен!» – «Да, я всегда говорил, что у него самая красивая задница в балете. А его «нижние этажи» безупречны»[48]. Такая смесь непристойности и серьезности усиливала привлекательность Найджела; его друг Теренс Килмартин заметил, что он был настолько свободен от обычной вспыльчивости, снобизма, агрессии и неврозов, что «невольно хотелось видеть в нем своего рода святого». Рудольфу он казался каким-то Франциском Ассизским, потому что его способность найти общий язык со всеми окружающими была настолько всеобъемлющей, что он «мог говорить даже с птицами и зверями». «Найджел был единственным, кто как будто понимал, что он пытается сказать, – заметила Мод, – потому что… ему не нравится слишком раскрывать свои идеи. Они внутри его, но ему нелегко облечь их во внешнюю форму».

Их сочувствие усиливалось тем, что Найджел понимал, о чем говорит Рудольф. Он стал одним из первых сторонников Баланчина (в отличие от большинства английских критиков) и даже был знаком с Николаем Сергеевым, у которого два года брал уроки в Лондоне. Хотя с точки зрения интеллекта он превосходил Рудольфа, Найджел создавал атмосферу, в которой танцовщик мог говорить свободно и на равных, что сделало процесс написания истинным сотрудничеством. Понимая, что Рудольф больше знает о России и ее художественном наследии, Найджел охотно вносил в рукопись предложенные Нуреевым поправки или делал сокращения. Главы в окончательном черновике, собранные в рваную картонную папку с пометкой: «Нуреев. С его правкой», раскрывают характер их совместного творчества: рукопись пестрит записями Рудольфа на ломаном английском, сделанными почерком втрое крупнее, чем ровный, аккуратный почерк Найджела. Кроме того, они договорились слегка приукрасить ряд действительных происшествий. Так, в книге рассказывается о звонке Марго на квартиру Веры Волковой из Лондона. На самом деле Рудольфу звонила Колетт Кларк, чтобы выяснить, может ли он участвовать в благотворительном концерте в Ковент-Гардене. Разговор двух звезд в книге – вымысел от начала до конца: «Я никого не знаю в Англии. Кто это мог быть: голос был тихий, сдержанный – ничего особенного. Но, услышав имя, я вздрогнул. «Говорит Марго Фонтейн. Не могли бы вы выступить на моем гала-концерте в Лондоне? Он состоится в октябре, на сцене «Друри-Лейн».

Не обратив внимания на несоответствие дат (на самом деле концерт проходил в ноябре), Рудольф вычеркнул одно предложение с такой силой, что его синяя шариковая ручка едва не разрезала старую копирку. Как он написал (и подчеркнул) на полях, его «канешна» не потрясло упоминание имени знаменитой балерины: он не собирался представать перед читателями в роли инженю. Ему хотелось выступать с Марго на равных.