Рудольф Нуреев

Ролан Пети, повидавший тела множества танцовщиков и прекрасно знавший, насколько тяжел их труд, вспоминал, как однажды стал свидетелем того, как личный массажист Нуреева Луиджи Пиньотти приводит того в норму после спектакля. Массажист стянул с артиста мокрое от пота трико, завернул Нуреева в халат, а после принялся разбинтовывать ноги танцовщика, которые, как у мумии, были плотно обкручены бинтами и скотчем. То были десятки метров скотча! Наконец бинты были сорваны. «Ноги Нуреева ужасны – со вздутыми венами, такими набухшими, что кажется – вот-вот взорвутся», – вспоминал Пети, добавляя: «Он относился к собственному телу как тиран, физически себя не жалел и не соблюдал никаких правил, никаких норм, которые обычно требует тело атлета»[68].

Харизма

«Он, конечно, не был классическим танцовщиком: невысокого роста, слишком поздно, в 17 лет, начал профессионально заниматься, много времени потерял. У него не было такой техники, как у Барышникова. Зато у Рудольфа была харизма, как ни у кого. Он был самой большой звездой этого поколения»[69], – говорил хореограф Флеминг Флиндт о Нурееве.

Что же отличало его от прочих танцовщиков? Ведь, откровенно говоря, были среди его коллег и соперников и более техничные, и более красивые, и более дисциплинированные…

От знатоков балетного искусства, людей талантливых, уважаемых и состоявшихся порой можно услышать и довольно уничижительные оценки творчества Нуреева: мол, он с молодости понял, насколько активной движущей силой может быть скандал, и всю жизнь именно на этом выезжал.

Не поспоришь – скандалы действительно сопровождали танцовщика всю его жизнь. Благодаря им даже никогда не бывавшие в балете люди знали имя «Рудольф Нуреев».

Однако у Нуреева присутствовали черты, которые обеспечивали ему любовь не только просвещенных балетоманов, но и «простого зрителя».

В первую очередь, это абсолютная самоотдача артиста.

Михаил Барышников вспоминал, что Нуреев часто повторял, что «сцена – это храм», что «танец – это принесение своего тела в жертву». Не танцевать для него значило – не жить. «Все, что я делал, имело смысл только потому, что существовал танец»[70], – часто говорил Нуреев.

К тому же Рудольф признавался, что его главная цель – не прыгнуть повыше, не изумить обилием вращений, а сделать танец вразумительным, понятным широкой публике. Балет – это не спорт, тут не действует правило «быстрее, выше, сильнее». Балет – это искусство, его цель – затронуть чувства и разум зрителей.

Нуреев сформулировал этот принцип для себя еще в 1958 году, более чем критически оценив свое выступление по телевизионной записи: «…На сцене я был никем. Я прыгал, я вращался, но при этом я был абсолютно безмолвным телом. Самое первое впечатление – я почувствовал себя уничтоженным: в моем теле полно изъянов, и оно не может говорить…»[71]

И именно к этому он всегда стремился, изнуряя себя репетициями, – заставить тело говорить! Если в либретто сказано «страстное объяснение в любви», то зритель должен его увидеть. Не сочетание элементов – препарасьон, плие[72], тир-бушон[73], – а именно живое человеческое чувство. Поэтому на репетициях он всегда задавал массу вопросов: «Почему? Как? Зачем этот жест в этот самый момент?»

«Каждый жест танцовщика должен иметь точное психологическое значение, – писал Нуреев. – Одна и та же комбинация движений может появляться в различных балетах, но дело в том, что каждый балет рассказывает уникальную историю, со своими персонажами. Поэтому даже повторяющиеся па должны трактоваться по-разному, чтобы публика не ошибалась. Это сродни драматическому мастерству, позволяющему прочесть один и тот же текст в разной манере, потому что интонационно можно изменять значение слов. Новое в старом – все это заставляет часами изучать правильную постановку плеча, подбородка и даже мышц брюшного пресса. Да, это так – хороший танцовщик изучает каждую часть тела, в точности как хороший механик изучает каждую деталь машины. Затем надо составить вместе все части мозаики, склеить их и умножить на личную выразительность артиста. Поэтому наш танец, который часто кажется публике спонтанным, это продукт многодневного изучения и долгих часов, проведенных у зеркала, чтобы выявить малейший неверный поворот. Словом, надо постараться влить побольше себя самого в свое искусство»[74].

Рудольф Нуреев часто сравнивал работу танцовщика с работой драматического актера. Он говорил: «Я считаю Станиславского одним из моих первейших учителей», хотя на самом деле они не встречались и не могли встречаться. Основатель Художественного театра умер в год рождения Нуреева.

Уже работая в качестве балетмейстера, Рудольф Нуреев давал танцовщикам советы: «Никогда не выходи на сцену, не имея в голове всей истории. И храни ее там до конца», – вспоминал его слова австрийский танцовщик Микаэль Биркмайер.