Руфь

Послѣ его смерти кредиторы забрали въ руки всѣ его дѣла. Странно казалось Руфи, что люди, которыхъ она едва знала, брали и разсматривали всѣ вещи, которыя она привыкла считать дорогими и священными. При ея рожденіи, отецъ ея составилъ завѣщаніе. Съ гордостью человѣка, поздно и впервые узнавшаго чувство родительской любви, онъ полагалъ, что званіе опекуна его сокровища должно было быть почетно для самого лорда — намѣстника графства. Но не имѣя удовольствія быть лично знакомымъ съ благороднымъ лордомъ, онъ выбралъ самое почетное лицо изъ тѣхъ, кого онъ зналъ, и такой выборъ нельзя было назвать черезъ мѣру дерзкимъ въ тѣ времена его относительнаго благосостоянія. Но надо полагать, что богатый свельтонскій фабрикантъ солода былъ нѣсколько удивленъ, узнавъ лѣтъ пятнадцать спустя, что онъ назначенъ исполнителемъ завѣщанія въ нѣсколько жалкихъ сотенъ фунтовъ и опекуномъ дѣвочки, которую онъ едва ли когда въ глаза видывалъ.

Это былъ человѣкъ съ умомъ и съ твердымъ характеромъ; онъ имѣлъ своего рода совѣсть, имѣлъ ея даже болѣе нежели многіе, потомучто сознавалъ на себѣ нѣкоторыя обязанности внѣ круга своей семьи. Онъ не отказывался отъ дѣла, какъ сдѣлалъ бы другой, а поспѣшно вытребовалъ кредиторовъ, повѣрилъ счетъ, внесъ деньги за аренду и уплатилъ всѣ долги. Потомъ внеся за недѣлю впередъ около восьмидесяти процентовъ въ скельтанскій банкъ, сталъ пріискивать куда бы помѣстить въ ученье бѣдную, убитую горемъ Руфь. Услыхавъ о мистриссъ Мезонъ, онъ переговорилъ съ нею и устроилъ дѣло. Потомъ онъ приѣхалъ въ кабріолетѣ за Руфью и нетерпѣливо дожидался, пока она со старою служанкою укладывала свои платья и со слезами обходила садъ, срывая любимыя китайскія и дамаскія розы, только-что разцвѣтшія подъ окнами комнаты, гдѣ жила ея мать. Сѣвъ въ кабріолетъ, она была вовсе неспособна, даже если бы была расположена, выслушивать наставленія въ расчетливости и въ покорности судьбѣ, читаемыя ей опекуномъ. Она была смирна и молчалива, поджидая ночи, когда лежа въ постелѣ, ей можно будетъ отдаться всему своему горю, возбужденному въ ней разлукою съ роднымъ кровомъ, гдѣ она жила съ родителями, жила тою вѣчно однообразною жизнію, которая составляетъ благословеніе или несчастіе дѣтства. Но на ночь въ ея комнатѣ оказалось четверо другихъ дѣвушекъ и она не могла при нихъ плакать. Она выждала пока всѣ онѣ заснули и тогда, уткнувъ лицо въ подушку, судорожно разрыдалась. Она останавливалась только затѣмъ, чтобы живѣе вызывать воображеніемъ каждое воспоминаніе изъ своихъ счастливыхъ дней, столь мало цѣнимыхъ пока они длятся въ своей невозмутимой тишинѣ, столь горько оплакиваемыхъ когда они минуютъ навсегда. Руфь припоминала каждый взглядъ, каждое слово своей матери и въ новымъ отчаяніемъ оплакивала перемѣну, произведенную ея смертію — этимъ первымъ облакомъ, затмившимъ жизнь Руфи. Участіе Дженни, пробужденной неудержными рыданіями бѣдной дѣвочки, скрѣпило между ними, въ эту ночь, нѣжное сочувствіе. Любящія способности Руфи, безпрестанно искавшія пищи, не находили вокругъ иного достойнаго предмета, который могъ бы замѣнить имъ утрату родственныхъ узъ.

Но мало-помалу, мѣсто Дженни въ сердце Руфи было замѣнено другимъ лицомъ. Нашолся нѣкто, слушавшій съ нѣжнымъ участіемъ ея маленькія откровенности, распрашивавшій о ея раннихъ, счастливыхъ дняхъ, и въ свою очередь, говорившій ей о своемъ дѣтствѣ, въ дѣйствительности не столь счастливомъ какъ дѣтство Руфи, но болѣе блестящемъ. Слушая расказы о молочно-бѣломъ, арабскомъ пони, о старинной картинной галереѣ дома, объ алеяхъ, терасахъ и фонтанахъ сада, Руфь живо представляла себѣ все это какъ фонъ картины, на которой все ярче и ярче выдавался въ ея мысляхъ одинъ извѣстный образъ.