Руфь Танненбаум

Вот так удачно, а для Хильды Теуте даже победоносно, прошли венские гастроли «Красной розы Дамаска»; теперь оставалось только как-то пережить и превратить в победу конфуз с мигренью принца Павла и его высокопоставленных сопровождающих. У Микоци потели ладони, и он опять раскаивался, что согласился поставить пьесу Хильды Теуте. Однако это раскаяние уже стало хроническим, как астма, и его не следовало бы и упоминать.

Но разве у Микоци был выбор? Если бы он отказался, наверняка бы нашелся кто-то еще, например Милентие Еремич или тот же Шварц, и они превратили бы Руфь Танненбаум в чудовище. У него не было права отдать ее таким людям, поэтому-то он и ставил пьесы вроде «Красной розы Дамаска». Он сознательно жертвовал своей репутацией. Ибо она, по сравнению с талантом Руфи, совершенно ничего не значила.

Пройдет время, думал Микоци, и никто даже не вспомнит эти спектакли. Будут забыты все режиссерские разработки и потеряны все фотографии. Кроме тех, на которых он снят вместе с Руфью Танненбаум. Вся жизнь Микоци однажды окажется сведенной к нечеткому изображению его лица у нее на заднем плане и к краткому упоминанию его имени в связи с карьерой великой Руфи Танненбаум.

Вот поэтому и не важно, за какие тривиальные пьесы ему приходится сейчас браться только потому, что родители Руфи уже подписали договор на какой-то срок. А подписали они его потому, что им за это хорошо заплатили, потому что Шеноа их очаровал, а еще потому что они болваны… короче говоря, какая разница, почему они все это подписали.

Но однажды, когда очередь дойдет до настоящих пьес, когда Руфь больше не будет чудо-ребенком из Хорватского национального театра, однажды, когда хорватская Ширли Темпл превратится в хорватскую Грету Гарбо или во что-то еще более значительное, Бранко, если Бог даст счастья и здоровья, будет с Руфью ставить Ибсена, Чехова, Стриндберга… а не Хильду Теуте, на самом деле Манду Црногачу, дочь Анте Црногачи, загребского торговца кожей, которая столько лет скрывает тайну своей настоящей фамилии. В сущности, она ее не особенно и скрывает, просто другие не стремятся эту тайну раскрыть, потому что может ли быть что-нибудь более естественное, чем называть себя Хильдой Теуте, если ты живешь на площади Елачича, а не в какой-нибудь деревенской глуши в Лике, где у людей такие имена, что ими можно пугать волков.

И пока вялыми, но вежливыми аплодисментами заканчивалась «Красная роза Дамаска», которую сегодня играли в честь его высочества принца-наместника Павла Карагеоргиевича, старая дама разрыдалась. И это не было показной игрой, просто ей всего было уже слишком, всех тех унижений, которым подвергается человек, когда судьбой ему назначено быть хорватским писателем. Вот именно это пришло ей в голову, именно такая фраза, и именно ее она и хотела произнести, чтобы проверить, как это прозвучит для уха господина Бранко, но тут ее до слез тронула сама мысль об этих словах.

Боже, тихо и грустно горевала Хильда Теуте, совсем как какая-нибудь псина из литературы хорватского реализма, Боже, добрый мой Боже, как было бы хорошо, если бы однажды, когда придет час ее кончины, какой-нибудь добрый и порядочный почитатель сказал над мирогойской могилой Хильды Теуте именно эти слова и вспомнил те унижения, которым подвергалась эта женщина только из-за того, что судьба назначила ей быть хорватской писательницей.

Микоци обнял старуху, а она прилипла к нему, как воск. Принялась обнимать его на глазах у публики, у всех тех господ, которым хотелось скорее попасть домой, и дам, разочарованных приступом мигрени принца Павла и поведением командиров королевских полков, по приказу почившего с миром короля Александра носивших имена национальных хорватских героев. Хильда дрожала, как испугавшийся темноты ребенок. Микоци уткнулся лицом в ее волосы и ощутил запах лаванды, вонючих французских сыров и смерти.

XX

В последний раз Авраам Зингер вышел из своего дома на Зеленгае в тот день, когда «Новости» опубликовали статью, в которой говорилось о предстоящих венских гастролях «Красной розы Дамаска». Прочитав это, он встал и вышел, даже не сложив газеты. Госпожа Штерн на кухне мыла посуду и ничего не слышала, а обнаружив, что Авраама нет, выбежала его искать. Спрашивала прохожих, не видели ли его, потом в лесу вдоль дороги столкнулась с двумя жандармами – те были смущены, как будто она застигла их за нехорошими эротическими развлечениями, и только спустившись до самого низа Зеленгая, она узнала от почтальона, что тот его видел. У почтальона осталось впечатление, что Авраам его не узнал, хотя этот самый почтальон уже тридцать лет приносит ему почту; теперь же старик, не поздоровавшись, в домашних тапках и с непокрытой головой прошел мимо, направляясь в сторону Илицы. А дождь лил такой, как в тот день, когда Ной собирал зверей, всякой твари по паре.