Руфь Танненбаум

– Никакой интрижки у меня не было, но в гитлеровскую Вену я не поеду, – отрезал он перед всем ансамблем. И тут же сам удивился, откуда у него такая храбрость. В репетиционном балетном зале раздался громкий вздох, как тогда, когда пьяный статист Ивица Урумович в «Зринском»[89]чуть не попал шпагой в глаз баритону Фердинанду Паше Лубанскому.

– Боже, дорогой мой Бранко, я и не знала, какой вы все еще ребенок! Отказаться от Вены из-за Гитлера, – как бы с отвращением поморщилась пожилая Анджелия Ференчак-Малински, сопрано, приятельница Микоци еще со времен их учебы в Вене.

– Да, именно из-за него.

– Я вас умоляю, дорогой друг, а не объясните ли вы, что общего у Вены с Гитлером, – она перешла на «вы», что делала всякий раз, когда хотела произвести на слушателей особое впечатление, – что общего у Вены с канцлером Шушнигом и с Зейсс-Инквартом, или же с герцогами Фердинандом и Рудольфом? В конце концов, Бранко, неужели вы думаете, что Вена имела что-то общее с незабвенным нами императором и королем Францем-Иосифом? Видите, я считаю, что даже с ним Вена не имела ничего общего, точно так же, как общего нет у нее и сейчас с господином Гитлером. Вена – это великий город, дорогой мой друг, настолько великий, что не имеет значения, кто им правит. И кто бы ни правил, Вена в конце концов всякого проглотит и переживет. Я не знаю, что фюрер значит для немцев, и поверьте, немцы мне совершенно безразличны. Можно подумать, что им небезразличен наш Мачак из Купинца или этот чернявый цыган Драгиша Цветкович! Да прекратите вы, прошу вас! Ха, если немцу безразлично, как дела в Загребе и что говорят в Загребе о господине Гитлере, то и мне безразлично, как там у них, не так ли? Но Вена, мой дорогой друг, это нечто совершенно иное. Вена – это планета нашего эроса, это место, где мы становимся мудрее, точка, в которой наша Илица пересекается с космической бесконечностью! А вы, милый мой Бранко, еще как поедете в Вену, чтобы не вынуждать меня рассказывать нашим коллегам, как нам с вами было хорошо, когда в той самой Вене мы делили на двоих квартирку для студентов. И не рассказывать им, что еще делили мы на двоих.

И слушая прославленную Ференчак-Малинску, все смеялись, как и всегда начинали смеяться, стоило ей того захотеть.

А Микоци снял с вешалки зонт и пальто и не говоря ни слова ушел. Он не был рассержен, он тихо закрыл за собой дверь в репетиционный балетный зал, откуда еще раздавались взрывы смеха. Нет, вы только представьте себе этого Бранко, ну просто ребенок, отказаться от поездки в Вену из-за аншлюса! Господи, да что такое этот аншлюс? Если бы мы не были знакомы с Бранко целую вечность, то могли бы подумать, что он спутался с коммунистами. Эх, Бранко, Бранко, милый Бранко, ты такой замечательный режиссер и хороший человек, но даже уличный попрошайка Мишкец, изгой, бродяга и ничтожество, которого живодерам давно уже следовало убрать с улицы, чтобы он больше не мучил ни себя, ни нас, – даже этот Мишкец знает о политике больше, чем ты. Бранко, милый Бранко, наш дорогой Бранко, звучало из десятка глоток в репетиционном зале, но по-прежнему лучше всех был слышен голос госпожи Анджелины Ференчак-Малински.

Положа руку на сердце, никак нельзя было бы сказать, что она какая-то выдающаяся певица, но чем бы без нее был Загреб? Говоря по справедливости, она сделала этот город городом больше, чем господа Бегович[90]и Крлежа или подобные им брюзги. Будь по-ихнему, все бы мы были болванами, только оба они умниками!

Бранко Микоци, разумеется, потихоньку сдался. Он поедет в Вену, но после окончания спектакля не выйдет кланяться и не станет отвечать ни на какие вопросы и давать интервью никакой венской и германской прессе. Такая позиция сделает гастроли еще более волнующими, констатировал директор театра господин Шеноа. Венцы должны знать, что мы независимы, что занимаем позиции, которые, возможно, отличаются от тех, которые занимают они, мудро заключил он.

– Будет ли на спектакле фюрер? – спросила Хильда Теуте, сразу как только началось совещание по подготовке к поездке.

– Фюрер в Берлине, – ответил ей кто-то.

– Пусть ему срочно сообщат, когда мы прибываем в Вену. Пусть сообщат, что приеду и я.

Актеры посмеивались, а Микоци их успокаивал, потому что если старушенция заподозрит, что она не увидит Гитлера, или если заметит, что над ней все втихаря потешаются, как однажды над ней потешались белградские проходимцы, лгуны, цыгане и разбойники – так она их позже охарактеризовала, – может случиться, что она снова запретит играть спектакль и вскроет себе вены в наполненной водой ванне.

Хорватская писательница Хильда Теуте опубликовала сорок семь книг – романов, сборников рассказов, лирических стихов и драм, но вены себе вскрывала, как говорят, пятьдесят два раза.