Руфь Танненбаум

Фюрер поблагодарил ее галантным письмом, в котором, на беду, было написано и то, что он надеется лично встретиться с великой писательницей и посмотреть ее пьесу в одном из театров Третьего рейха. Пожилая дама вполне серьезно отнеслась к надежде Гитлера и ознакомила с его письмом всех, кого только можно, в Загребе и в Белграде, настаивая на том, чтобы организовать гастроли «Красной розы Дамаска» в Германии. Белград выпроводил ее c издевательским смехом – что это у вас там за старуха Шекспириха, спросил Стоядинович у Владко Мачека, потому что у них никто и слухом не слыхивал о Хильде Теуте, – и это ее так задело, что она немедленно, несмотря на глубокую старость, горячо возненавидела все балканское и восточно-православное. Слово «Византия» она произносила теперь угрожающе, всякий раз брызгая слюной на собеседника, так что люди начали инстинктивно отодвигаться от нее, стоило ей завести разговор о православии. В те времена единственным исключением из всего сербского племени она считала благородного и компетентного в вопросах искусства принца-регента. О, как же он позже ее разочарует!

В некоторых пакостных загребских кругах, в особенности в окружении гинеколога Миклошича и всей его мерзкой родильно-абортивной клики, ходила сплетня, что Хильда Теуте посреди Илицкой площади столкнулась с самим господином Крлежей[83]и весьма решительно потребовала, чтобы он помог ей с организацией гастролей «Красной розы Дамаска» в недавно аннексированной Вене. Крлежа, как говорят, смерил ее таким взглядом, будто перед ним какое-то особенно отвратительное насекомое из тех, что поселяются в остатках протухшей говядины на помойках офицерских столовых в Чрномереце, а потом вежливо попросил пожилую литературную даму уйти с дороги, поскольку совершенно ясно, что она перепутала его с Керубином Шегвичем, Миславом Богданичем или каким-то другим похожим на них лирическим поповским прохвостом, однако Хильда упорствовала, а когда на ее настойчивые попытки добиться своего Крлежа ответил несколькими инвективами по поводу ее ссохшегося влагалища и состояния некогда весьма впечатляющего бюста, она подняла такой хай, что вокруг них тут же собралось множество людей, причем таких, что хуже некуда: цыгане с Трешневки, бродяги, пьяницы и воры-карманники, старые илицкие[84]извращенцы, которые только и ищут драки, чтобы прижаться передком к мужскому бедру, а еще мелкие игроки и обычные воришки, которые принялись толкаться вокруг Крлежи, надеясь вытащить у него из кармана бумажник. Беднягу спасло только то, что он принялся во весь голос звать полицию. Вы только представьте себе, уважаемые господа, рычал, звякая кюретками, Миклошич: такой коммуняр, анархоид и левак, как господин Крлежа, посреди Илицкой площади оказался так унижен, что стал звать на помощь карагеоргиевскую полицию и жандармерию с миром почившего короля Ацы[85].

Но кто его знает, насколько эта история истинна. Во всяком случае, ни сам Миклошич, ни кто угодно другой из его медицинского окружения были не настолько остроумны, чтобы выдумать подобное.

Скорее всего, им помог кто-нибудь, кто одинаково страстно не выносит и господина Крлежу, и старуху Хильду Теуте, а таких, особенно среди загребских интеллектуалов, либералов и любителей театра и художественной литературы, все-таки большинство. Его они презирают за то, что он благодаря своим «красным» драмам и прохорватским новеллам вытер ноги о королевство СХС и, несмотря на это, завоевал популярность в Белграде как никто другой из хорватов, а Хильда Теуте для них – просто старая клуша, которая недалеко ушла от своих когда-то весьма популярных, симпатичных женственных писем императрице Ците[86], в которых, как последняя венская служанка, возвеличивала Габсбургскую монархию.

Но оставим теперь эту тему: у каждого, кто перевалил за восьмой десяток, есть своя длинная история, так зачем лишать такого рода истории хорватскую писательницу Хильду Теуте, лучше вернемся к гастролям в Вене.

Осталось тайной, вероятно навсегда, в чью дверь она постучала под конец, но только в Хорватский национальный театр все-таки пришло приглашение на гастроли «Красной розы Дамаска» в Вене. Произошло это несколько недель спустя после аншлюса, ответить нужно было сразу и немедленно отправляться в дорогу без всяких репетиций и приготовлений, потому что спектакль должен состояться через семь дней.

Микоци сказал, что не поедет. Пусть себе едет спектакль, лично он – не поедет.

– Но господин Бранко, почему же? – удивлялись в театре.

– Да, я не поеду! – отвечал он как-то удрученно.

– Не поедете в Вену?

– Не поеду.

– Что это вы выдумали – не поеду. Вена вам не Лудберг[87]и не Заечар[88], чтобы рассуждать поеду – не поеду! А может, у вас, дорогой Бранко, была в Вене какая-то интрижка и сейчас вам боязно там показаться? Ну, нет-нет-нет, ничего не бойтесь, если понадобится, мы вас спрячем среди декораций. Или оденем в платье с кринолином.