Руфь Танненбаум

Потом он два или три раза звонил им в дверь, хотел попросить Соломона, чтобы Амалии послали билеты на спектакль Руфи, но ему не открыли. Он знал, что они дома, еще десять минут назад слышал, как Ивка ходит у него над головой, он даже почувствовал, как они затаились, как перешептываются и ждут, когда он уйдет. А ему в тот момент нужно было только одно – чтобы почтальон принес конверт с золотой эмблемой Хорватского национального театра, в котором будет два билета. Они могут даже и не приходить на этот спектакль, они не из таких, кому важна помпезность, да они и не хотели бы мешать семейному счастью соседей, однако для Амалии бы очень много значило, если бы ее пригласили от имени Руфи. Она бы этот конверт с золотой эмблемой хранила до смерти. И если бы все остальное пропало или сгорело при пожаре, конверт бы она сберегла. Вот о чем думал Радослав, когда приходил звонить в дверь Танненбаумов, и это было то, что он хотел сказать Соломону. И еще он сказал бы, что будет его вечным должником, если тот окажет ему услугу и пришлет на имя Амалии такой конверт.

Но дверь осталась закрытой. Он вернулся домой и сел возле плиты. Амалия целыми днями не вставала с постели. Или спала, или пыталась заснуть, а когда заснуть ей не удавалось, она тихо плакала. И не проходило и десяти минут, как над головой он снова слышал Ивкины шаги. Боже правый, думал он, как же их никогда раньше не было слышно.

Как-то раз он встретил их на Франкопанской. Они шли под руку: Соломон был в новом костюме, с розой в петлице, а Ивка выглядела, как Глория Свенсон, в шляпке с маленькой черной вуалькой, под которой сверкали глаза. Соломон тогда кивнул ему, а она именно в тот момент посмотрела в другую сторону.

В те месяцы, когда это происходило, и позже, когда Амалия начала все больше и больше сдавать, отцветать и целыми днями только стонала, Радослав по крайней мере раз в месяц видел сестру Лю-циферку. Она смотрела на него в окно утреннего поезда Загреб – Белград, широко раскрывая глаза, будто хотела ими проглотить его, махала ему рукой и кивала, а он весь леденел, потому как ему казалось, что это не может быть случайно и что это сам черт послал ему Руфь в обличии молодой монашки. Молодой настолько, что, казалось, она еще даже и не может быть монашкой.

Люциферка приходила и в его сны. В этих снах он ее не боялся и не видел в ней зла. Но он не узнавал и того, что она монашка, и потом, во сне или только что проснувшись, сильно каялся в том, что он с ней во сне делал. А когда проходило и раскаяние, он усердно молился, чтобы Люциферка перестала ездить на поезде. Если он не будет ее видеть, она ему не будет и сниться.

Молитва осталась неуслышанной. Монашка с разными интервалами ездила в Белград и потом возвращалась. Перебирала четки, читала Библию или смотрела на него глазами Руфи. Он не махал ей в ответ, он никогда ей не улыбался. Неподвижно сидел и ждал, когда пройдет ее поезд. А если было его дежурство и он стоял на стрелке, а в полуметре от него громыхал состав на Белград, лиц пассажиров он не видел, но каждый раз, когда она была в поезде, он это чувствовал. Щека его начинала гореть от какого-то болезненного жара и не остывала до самого вечера.

Возможно, было бы преувеличением сказать, что эта женщина его преследовала. Скорее, она напоминала Радославу о чем-то, что он упорно желал забыть и что было выше его понимания.

Почему Ивка и Соломон запретили Амалии заниматься девочкой, хотя та от Амалии не видела ничего, кроме добра?

Тем самым они, думал Радослав, попали ей в самое сердце. Пережить смерть маленького Антуна она смогла, но это – нет. Хотя Амалия дышит и плачет, ее почти нет. Единственная нежность, которую он еще может к ней почувствовать, связана с тем, чего Амалия не знает: каждое утро, примерно в половине пятого, Радослав слышит сквозь сон свою жену, идущую в уборную, и потом сразу звук струи, которая льется на керамику унитаза. Этот раннеутренний звук был последней нежностью Амалии.

Почему же ей все-таки запретили заниматься Руфью, хотя та от Амалии не видела ничего, кроме добра?

Не годится думать о том, до чего человек не может додуматься, Радослав это знал, но какая ему польза от такого знания, если любой пустяк возвращал его к этому вопросу. Чаще всего это была молодая монашка из поезда на Белград. Он никогда не видел ее волос, а потом как-то раз в самый жаркий летний день с ее головы соскользнула накидка. Хотя она ее тут же вернула обратно, Радослав увидел, что у Люциферки нет волос. Ее голова была голой, как луна. Может быть, и это ему тоже привиделось.

Почему ей запретили?