РУИНА

«Вот что придумали! Хитро, хитро! Что говорить! — шептал он про себя, шагая из угла в угол. — Теперь, пожалуй, трудно будет и отговорить от этого Москву… Ну, а когда Москва примет Дорошенко, тогда ты, пане Самойлович, прощайся со своей булавой навсегда! Надо, во что бы то ни стало, пытаться расстроить это дело: отправиться немедленно к Неелову, уверить его, что Дорошенко думает наброситься с турками на левый берег и на Москву. Кстати, Фрося сама может посвидетельствовать ему об этом. Отлично, что она ушла от Дорошенко как раз в эту минуту. Дикий бык, пожалуй, сбесится опять. Ха, ха! Это было бы как раз на руку…»

Самойлович круто повернулся и, подойдя к Фросе, с новым пылом привлек ее к себе.

— Ты сердишься на меня? Ты, может быть, не рад мне, коханый? — проговорила кокетливо Фрося, нежно заглядывая ему в глаза.

— Нет, нет, коханая моя, королева моя! — заговорил горячо Самойлович, прижимая к себе Фросю и покрывая ее лицо страстными поцелуями. — Не отдам тебя больше ему ни за что, ни за что! Они хитрят, но не бойся, мы перехитрим их! Пусть наведет сюда Дорошенко все полчища турок и татар, — я не отдам тебя ему: моя ты отныне, моя!..

Несмотря на эту радостную и неожиданную встречу, обычная холодная рассудительность возвратилась к Самойловичу. Долгое присутствие Фроси в его кабинете могло вызвать толки, подозрения, а Самойлович этого ни в каком случае не желал, он уговорил Фросю возвратиться немедленно туда, где она остановилась, обещая ей не позже сегодняшнего вечера перевести ее в прелестнейшее гнездышко, которое он ей устроит в Батурине.

Проводив Фросю до самых дверей, Самойлович возвратился в свой покой и только что было хотел позвать джуру, чтобы послать его немедленно за Нееловым, как сам джура вошел в комнату и доложил гетману, что какой-то казак настойчиво просит, чтобы его допустили к его мосци.

Самойлович нахмурился; сегодня у него не было ни одной свободной минуты, и вдруг вот являются такие неожиданные помехи.

— В другой раз… пусть обождет до завтра! — произнес он отрывисто.

— Ясновельможный гетмане… — заметил смущенно казачок, — он просит, чтобы сейчас… Говорит, что важную весть привез.

— Ну, уж веди, да только скорее, — согласился Самойлович.

Джура поспешно удалился, и через минуту в покой гетмана вошел казак в запыленной, загрязненной одежде.

— Что скажешь? — обратился к нему Самойлович.

— Ясновельможный гетмане, — отвечал гонец, — мне приказано донести твоей милости, что полковник Гострый и союзники его погибли в стычке с нами, а дочка его, ведьма Марианна, закована в цепи и отправлена в Чигирин, в тюрьму.

Разбив наголову Ханенко, Дорошенко поспешил наконец возвратиться в Чигирин. Радостно летел он назад в свое орлиное гнездо; кроме восторга от блестящей победы, сразившей навеки его врага, все его мысли мчались вперед, в Чигирин, к дорогой, нежно любимой жене. Те же чувства окрыляли и Мазепу, и Остапа, рвавшихся опередить гетмана… Утомленным, измученным тяжелой походной жизнью и душевной тревогой, им всем давно уж хотелось насладиться хоть на время сладким покоем вблизи дорогих сердцу существ.

По дороге войскам то и дело попадались сожженные деревни, хутора… Часто всадники обгоняли возы крестьянские, нагруженные жалкими пожитками, возле которых медленно плелись крестьяне, бабы, дети и старики. Все эти измученные, истощенные люди шагали уныло, покорно, сознавая, что каждый шаг уносит их с насиженных батьковских мест в какую-то неизвестную даль.

При виде гетманского войска и самого гетмана они испуганно бросались в сторону, забывая на месте свои возы.

Все эти картины глубоко западали в сердце Мазепы да и в сердца его спутников, но в данную минуту радость предстоящего свиданья умеряла тяжесть этих впечатлений.

На последнем привале Остап со своим отрядом обогнал гетманское войско и прибыл, по поручению гетмана, часа за два раньше его в Чигирин.

При виде Остапа, живого и невредимого, Орыся чуть не обмерла от радости. Когда наконец прошел жгучий пыл первого восторга, когда Остап вдоволь натешился своим здоровым прелестным сынишкой, Орыся сняла с него пыльную, загрязненную одежду, надела ему вышитую в его отсутствие тонкую сорочку, новый жупан и, усадив за стол, принялась угощать своего дорогого Остапа всем, что только было лучшего в ее хозяйстве. Однако, несмотря на всю радость Орыси, видно было, что ее тяготит какая-то тайна…

Когда наконец Остап утолил свой аппетит, Орыся подсела к нему, нежно обвила его шею рукою и сообщила ему с грустным вздохом, что за время их отсутствия в Чигирине произошло ужасное несчастие, а именно то, что Галина пропала неизвестно куда, а вслед за нею исчезла так же непонятно и гетманша.

Известие это поразило, как громом, Остапа; прошло несколько мгновений, пока он пришел в себя.

— Да как же это случилось, Господи ты наш? — обратился он наконец к Орысе, — татары напали, что ли?