РУИНА

— А за то, пся крев, что он осмелился… — и Тамара вдруг сконфузился и замялся, но потом вдруг выпалил: — Осмелился приставать всегда к партиям, враждебным Речи Посполитой. Нужно заметить, что этот шельмец — тонкая бестия, хорошо по–шляхетски эдукованный, был и пажом, и подчашим при королевском дворе и, несмотря на эти благодеяния, вечно шел против сословия благородного рыцарства, вечно держался схизматской церкви, вечно стоял за быдло, оправдывая пословицу, что с хама не будет пана. Ну, а я этого не потерплю нигде и за его мнения дал ему, чуть ли не в присутствии короля, пощечину. Мазепа вскоре после этого ушел из Варшавы да и пристал до бунтарей… Здесь я его проучил снова, но уроки на этого заклятого хлопа мало действуют. Он поступил к Дорошенко и начал мутить его против поляков, а я был у Бруховецкого, старался склонить своего гетмана к Польше и оторвать от Москвы, но этот шельма Мазепа так ловко действовал, что соблазнил-таки Бруховецкого заполучить булаву от Дорошенко… Как я ни предупреждал бедного Ивана, что это ловушка, — но предложение было для него так обаятельно, что он меня не послушал… Ну и погиб, погиб ужасной, возмутительной смертью: его растерзала пьяная толпа диких зверей… Вот я и поклялся за смерть моего гетмана–друга, за вред, нанесенный Речи Посполитой, — отмстить этому негодяю.

— Молодец! Як Бога кохам — и по своим чувствам, и по доблести — ты лучший наш рыцарь, и я поднимаю келех за здоровье пана!

Тамара даже вспыхнул от удовольствия и, поцеловав почтительно своего собеседника в плечо, опорожнил шумно свой кубок.

— Да, я за Польшу никому не спущу! — произнес он надменно и стал продолжать свой рассказ. — Ну, подслушал я как-то, что у этого Мазепы есть невеста, красоты неописанной, что она живет в безлюдной степи, в каком- то хуторке, спрятавшемся в байраке, в леску, на речке Саксаганке, что Мазепа повенчается с ней сейчас же, как соединится Дорошенко с Бруховецким.

— А этот Дорошенко должен быть порядочный лайдак? Он и Собескому предложил письмом такие условия, что тот порвал в клочки его листы и три дня ругался без передышки.

— А натурально! Вот я сообразил, что еще не скоро эта сказочная степная красавица станет женой шельмеца, и задумал похитить ее. Задумано — сделано: у меня это вдруг. Собрал я ватагу удальцов и отправился в степь за красавицей, а в то время шныряли там загоны татар и могли нас, конечно, ежеминутно настигнуть… Мои-то удальцы и струсили, как очутились среди безбрежного зеленого моря, где не было возможности ни спрятаться, ни уйти до лясу… Хотели было назад, но я им крикнул: «Кто поворотит коня, тому пулю в затылок, а кто со мною останется, того я защищу своей грудью!» — Ну, одумались, положились на меня и двинулись дальше. С неделю мы блуждали по этой однообразной и дикой равнине. Я не стану утомлять тебя, пане, описанием всяких пригод, какие нам приключались в этой пустыне, — ни встречи с татарским отрядом, который мы обратили в постыдное бегство, ни битвы с целым полчищем свирепых волков, — скажу только, что мы два раза проехали всю Саксагань, осматривая ближайшие урочища, и ничего не нашли. Я уже хотел было повернуть назад, да заехал еще напоить коня своего к речке; с досадой я оглянулся кругом и вдруг заметил, что за группой осокоров тянется какой-то узкий овражек, совершенно со стороны не заметный. Оставив своего коня пощипать сочную береговую траву, я подошел к осокорам и стал исследовать открывшуюся за ними узкую долину: не было сомнения, что там жили люди: из глубины дубнячка, заполнявшего ущелье, шла протоптанная стежечка к осокорам, а над ним стоял едва заметный сизый дымок. Не успел и сообразить я, как устроить наезд на этот хутор, как из леска показалась стройная фигура молодой дивчины; она была в изящном украинском уборе, с ведрами на плечах… Это была она!

— Она? Эта сказочная красавица, невеста Мазепы? — вскрикнул пан ротмистр, заинтересованный рассказом.

— Несомненно она! Все описания ее наружности в общих чертах сходились, но какая разница была между ими и живым существом! Клянусь, такой красоты не видывал мир: и ад и небо, казалось, соединили в этой очаровательной фее все свои прелести и снабдили ее непобедимой опьяняющей силой.

— Ой пане! Ты меня словами жжешь, как горячими углями, что ж бы было, коли б я увидел ее! — прервал его снова возбужденный до экстаза пан Фридрикевич. — Но дальше, дальше…