Руина

— Да вот, бес чуть было не сыграл со мною пекельной шутки! Понимаешь, как только я вошел к гетману, так он сразу начал меня пронизывать подозрительным взглядом. Не знаю, не было ли какой ошибки в моем наряде? Так ты ж осмотрел меня внимательно… разве вот борода осунулась и выдала… Ну, лихой дидько его знает, а увидал что-то неладное этот хрыч! Он не так и хвор, — притворяется, шельма, и уже с каким-то московским боярином, что был у него раньше, напился хорошо; это, впрочем, могло быть и ко вреду моему, и к пользе… Ну вот я и начал ему рассказывать про хлопоты свои в Царьграде и про патриаршее благословение. Это его тронуло. Стал он меня расспрашивать. А я ему — и про то, как добился с патриархом свидания, как перезнакомился со всеми окружающими его владыками, как разоблачил взведенную на гетмана клевету, и как, наконец, довел патриарха до полного раскаяния…

— Ха, ха! Молодец! За словом в карман не полезешь!

— А пришлось, брате, лезть и не найти в кармане ни шиша! — почесал под клобуком голову собеседник. — Гетман всему этому так был несказанно рад, что стал усиленно угощать меня, невзирая на мой подвижнический сан, — и мальвазией, и вареной…

— Чудесно! — одобрил казак.

— Чудесно-то, чудесно, но не затем же я к нему монахом пришел, чтобы сплесть про Царьград байку; нужно было приступить к выпытыванию его думок, к передаче поручений от Дорошенко, от Гострого… Ну, вот тут-то я и попался! Очевидно, Многогрешный получил какие- либо сведения из Киева, и там что-нибудь случилось, мне неизвестное. Задумался гетман над письмом Гострого и начал было высказывать свои сокровенные мысли, да вдруг оборвал и перескочил на Киев… Я, должно быть, невпопад ответил, так как он сразу позеленел и осатанел: стал формально меня допрашивать, а так как я, растерявшись, с каждым ответом попадался в больший и больший просак, то подозрение его перешло в уверенность, и он, не скрывая гнева, кликнул уже джуру, чтобы велеть распорядиться со мною, как со шпигом…

— Вот так халепа!

— Уж такая халепа! Я решил было сказать ему всю правду, что я — Мазепа, посланник от Дорошенко, что переоделся монахом, чтоб иметь доступ к нему…

— Ну, ну и добре!

— Не дуже-то и добре! Ведь обнаружилось бы, что я наплел про Царьград сказок, а это бы оскорбило гетмана: я, значит, насмеялся над ним — пойми ты!.. Но не успел я в мыслях на что-либо решиться, как, к моему ужасу, докладывает гетману джура, что прибыл из Царьграда к нему епископ Манасия… Я стал просить гетмана, чтоб отпустил меня, — так нет! «Это, — говорит, — твой знакомый… Ты ведь со всеми владыками тамошними перезнался… Так и Манасия рад будет тебя видеть…»

— И подвернулся же грек, как шершень в глек! — заволновался казак.

— Да, упал гвоздем на мою голову, — вздохнул Мазепа. — Я уже стоял, как приговоренный к смерти, — тем более, что набрехал Многогрешному, будто патриарх через меня шлет ему свое благословение, а разрешительную грамоту пришлет вскоре особо… Как вошел этот Манасия, как помолился на образ, как благословил гетмана, а потом и меня, — решительно я этого не помню… Осталось только в памяти, что владыка, — предатель мой, — был черный и с длинным крючковатым, как у совы, носом… Я уже было и с тобой попрощался, пане Гордиенко, когда заговорил Манасия… Оказалось, что он не только не привез разрешительной грамоты, а приехал произвесть расследование по доносу; очевидно, он выехал из Царьграда раньше, чем получено там было письмо от царя… Я считал уже свою песню спетой, но вдруг — в этом самом Манасии явилось мне неожиданное спасение…

— Спасение? Вот тебе на! — обрадовался шумно казак. — Чудеса в решете, да и только!..

— Именно! — улыбнулся самодовольно Мазепа. — Владыка говорил только по–гречески, а гетман этой мовы — ни в тын ни в ворота. Обрадовался я сему и приободрился: предложил себя в толмачи, а то уже хотел гетман посылать за Самойловичем… Ну, и стал я Многогрешному на нашу мову (язык) переводить, что мне было любо, а владыке — на греческую, что мне было выгодно… и все остались довольны. Оказалось, что я действительно хлопотал у патриаршего престола до знемоги, что разрешительную грамоту уже его преосвятейшество выслал давно, но, верно, посланец замешкался в Киеве, а так как Манасия направляется в Москву, то и передал владыке от имени Многогрешного, чтобы похлопотал тот у царя о принятии Дорошенко под высокую державу и о вручении ему обеих булав, ибо правобережному гетману, при его хворости, и одна не под силу…

— Ха, ха, ха! — рассмеялся весело на весь переулок Гордиенко. — Вот так удружил Многогрешному — и поделом! Ну и голова же у тебя, крой ее Божья сила!.. Вот так одурил их! Вместо того чтоб самому на кол сесть — их посадил на мель.

— Пока сплыло, да надолго ли? Манасия еще останется на день в Батурине… гетман и меня просил непременно остаться… и кто знает? Пригласит, может, Самойловича — и правда, как олива, выплывет наверх…