Руина

— Ха, ха! Это ты ловко: в самую суть попал! — одобрил Мазепа и, по уходу Гордиенко, начал ощупывать стены сеней; он скоро наткнулся на стоявшую там скамейку, присел на нее и задумался! невеселые мысли стали роиться в его голове и налегать тяжелым камнем на сердце. Последние события закружили его в водовороте, и он не только еще не мог в них разобраться, но не мог даже сообразить, куда унесет его бурный, мятежный поток. Несомненно было одно, что судьба Многогрешного решена и что он, как приговоренный к смерти, не представляет уже никакого интереса для дальнейших переговоров. Если бы еще этот гетман пользовался любовью и доверием казаков, то можно было бы упредить его об опасности и подвинуть на немедленное соединение с Дорошенко, хоть для самозащиты, но горе-то в том, что его действительно старшина ненавидит и не только не станет защищать, а напротив, еще примкнет к воеводам на его погибель. А между тем Самойлович о кнышах своих лишь станет заботиться!..

Мазепа от волнения стал ходить ощупью по темному и тесному помещению, куда его завел побратым; ему захотелось выйти на воздух — и он толкнул ногой входную дверь, но она оказалась запертою снаружи.

«Это еще что? — проворчал Мазепа, трогая и нажимая плечом дверь. — Взял и засунул, словно нарочно завел в западню! Тут каждая минута мне дорога, а я — сиди, как дурень… Многогрешный пока выпустил меня из рук, — пришло на ум Мазепе, — но выпустил спьяна, охмелев и от вина, и от радости; а как придет в себя, то сможет еще упрятать меня “до козы”… Для чего мне этот Самойлович? Ведь знаю же, что с Дорошенко он каши не сварит!» — опустился Мазепа на скамейку, чувствуя свое бессилие и беспомощность в эту минуту.

«Нужно спешить к Дорошенко, — думал он, немного успокоившись, — да снарядить поскорее послов в Москву, теперь, кажись, вся сила в том, кому удастся скорей залучить ее на свою сторону. Ну, а как же с Острожской комиссией? Ведь ее зацурать тоже нельзя», — и вспомнились Мазепе при этом слова Андрея, что Тамара знал о Галине и, наверное, сделал наезд, чтобы похитить ее… Сердце у Мазепы при этой мысли снова болезненно сжалось; он почувствовал такой жгучий прилив пережитой муки, какой проник отравой в его кровь и охватил пламенем мозг… Что-то стучало ему в виски и отзывалось криком в груди: она жива, она терзается, а ты не спешишь отыскать ее, спасти от позора!

— А!! — заскрежетал зубами Мазепа и со стиснутыми кулаками бросился к двери, словно за ней стояли Тамара с Галиной. — Я найду тебя, гадина! — крикнул Мазепа, ударив кулаком в дверь. — Из-под земли вытащу и уж потешусь над обидчиком, так помщусь, что сатана ликовать станет в пекле… Но где его найти?.. Конечно, там, в Польше, туда Иуда бежал! И мне, значит, лететь туда, не тратя ни минуты, лететь в Польшу, вот хоть и в Острог, благо предлог есть…

И Мазепа, зажав рукой глаза, хотел вызвать в своем воображении образ погибшей подруги, но вместо нее пред ним встал величавый облик Марианны…

У Мазепы конвульсивно повернулось что-то в груди, и холодный пот выступил росою на лбу…

В этот миг внутренняя дверь отворилась, и сноп света упал на него яркой струей.

— Превелебный отче! Его милость ясновельможный пан мой просит до покою, — раздался из отворенной двери полудетский голос.

Мазепа быстро оглянулся: на пороге стоял казачок с канделябром в руке и жестом руки приветливо приглашал монаха в светлицу.

XLII

Не без некоторого смущения вошел Мазепа в укромный покой Самойловича, где тот принимал и подозрительных лиц, и интимных друзей.

Джура, поставив канделябр на стол, немедленно удалился в ту же дверь, в которую ввел монаха, и Мазепа остался в светлице один.

Он оглянулся вокруг. Комната была небольшая и низкал; на нависшем потолке выделялись грубо два сволока (балки), испещренные вырезными крестами и изречениями из Священного Писания; пол и все стены светлицы были устланы и завешаны коврами; маленькие окна были тоже закрыты широкими, цветисто расшитыми рушниками. У стен тянулись кругом лавы, устланные коврами, на покути, в красном углу, украшенном образами, возвышался стол, накрытый узорчатою скатертью, а с наружной его стороны стояли еще два табурета в алых суконных чехлах. На столе лежал посредине большой, хорошо выпеченный черный хлеб с дрибком соли, воткнутым в верхушку, а по бокам его блестели серебром два канделябра и ярко освещали восковыми свечами светлицу. Вся она, с своей обстановкой, напоминала тесную коробку, выклеенную пестрой материей.

Не успел Мазепа хорошо осмотреться и оправиться, как на одной из стен заколыхался ковер, приподнятый чьей-то рукой, и из-за него словно выплыл и потом выпрямился перед ним Самойлович.