Руина

Самойлович был до того возбужден, что не мог устоять на месте и заходил порывистою, но твердою поступью по светлице; лицо его было взволновано, но показного хмеля уже не осталось и следа.

— Ах, какое это счастье, коли свалится с сердца жерновой камень! Пошли им, Боже, хоть теперь тихое счастье! А я тоже буду радоваться: ведь и меня Господь не обездолил семейной порадой…

Самойлович говорил так искренно, так от души, что Мазепа даже усомнился, — не взвели ли действительно на него поклеп, — и сказал ему с живым участием:

— За твое ласковое слово вот это отплатит, — показал он на сердце, — а за Дорошенко скажу: гора с горой не сойдется, а человек с человеком вчастую: гетмана и переубедить можно…

— Эх, не переубедишь, Иване, не переубедишь! — вздохнул Самойлович. — Попробуй… но только нет! Да я и сам бы пошел на все… Только поверь мне, что для дела он человек ненадежный и неудачный… Переходи, щиро тебя прошу, сюда: может быть, общими усилиями удастся нам отсюда, а не оттуда, соединить Украйну.

Не успел Мазепа и ответить Самойловичу, как отворилась шумно входная дверь, и на пороге появился Горголя, служивший теперь у гетмана доверенным сердюком.

— Его ясновельможность наказали вашей милости, — заговорил вошедший грубым голосом, — чтоб разыскать беспременно в Батурине того чернеца, что был сегодня у ясного пана гетмана, и предоставить его зараз в замок… Да вот, сдается, и сидит у панской милости тот самый велебный отец, — добавил он, бросив острый взгляд на Мазепу.

А последний, бледный, пораженный как громом, неподвижно сидел и пробовал лишь закрыть свое лицо покрывалом.

— Да, тот самый, — ответил спокойно хозяин, — иди и подожди его в сенях!.. — И когда сердюк вышел, добавил шепотом: — Не смущайся, друже, откройся ему во всем и скажи, что, по моему совету, переоделся, чтобы не дать подозрения московским соглядатаям… Манасию я уже сплавил в Москву… А вот тебе рука моя, что какая бы беда над тобой не' стряслась, — вызволю!

— Спасибо! — промолвил тронутый до глубины души Мазепа и крепко пожал протянутую ему руку.

Весть о царской милости к гетману и о его внезапном выздоровлении разнеслась мгновенно не только по гетманскому замку, но и по всему Батурину. Старшина, хлопотавшая о царской опале и заодно ждавшая как ее, так и смерти гетмана, была неприятно поражена этой роковой новостью и спешила теперь в замок засвидетельствовать перед воскресшим гетманом свою радость, преданность и принесть ему достодолжные поздравления. В приемных светлицах замка, во время аудиенции гетмана с Манасией и монахом, толпились уже отдельными, перешептывающимися группами — и смущенные старшины, и ободренные до кичливости атаманы надворной команды, и раболепная замковая челядь: все ждали позволения увидеть ясные очи его ясновельможносте. Но вот митрополит и монах вышли из гетманского покоя, а через минуту появился джура и объявил от имени гетмана старшинам, что ясновельможный пан устал, хочет отдохнуть и соболезнует о розраде (разочаровании) старшины и о ее вынужденных зыченьях (доброжелательствах). Такой резкий ответ гетмана, не умевшего ни ради политики, ни ради собственных интересов скрыть свои сердечные движения, ошеломил старшин и заставил вытянуться их побледневшие лица, а у приближенной дворовой шляхты вызвал насмешливую улыбку. С беспокойным трепетом и с затаенной злобой в сердце удалилась из замка униженная старшина, а вслед за ней вышла и хихикающая в кулак челядь.

Гетману, впрочем, не спалось. Хотя и утомил его, еще слабого, прием стольких лиц, а выпитое вино уложило в постель, но нервы его до того были взбудоражены избытком потрясающих, хотя и радостных, впечатлений, что успокоиться в долгом сне не могли; гетман постоянно просыпался, старался снова заснуть, но сон отгоняли налетавшие сладостные ощущения удовлетворенной гордости и восстановленной власти; наконец мысль о загадочном монахе овладела гетманом властно и, рассеяв полусонные грезы, пробудила в нем полное сознание.

Он начал вспоминать и взвешивать поведение этого гостя, его противоречащие правде ответы, его замешательство, и зародившееся в душе подозрение стало расти и подсказывать новые факты. Теперь гетману казалось непонятным и то, что Гострый в письме к нему, порученном монаху, ни разу не называет рекомендуемое лицо ни по имени, ни по духовному чину, а выражается о нем как-то странно: что ему-де можно во всем довериться, что он правая рука у Дорошенко… Но ведь Петро еще не постригся в настоятели Печерского монастыря, чтобы держать при себе инока правой рукой!

— Да и я-то хорош, — промолвил вслух, открывши совершенно глаза, гетман. — Не спросивши ни имени, ни звания чернеца, начал было сдуру выкладывать перед ним свои тайные думы… И куда с этими думами отправится этот пришлец?

Гетман крикнул к себе джуру, велел позвать приближенного сердюка Горголю и послал его к Самойловичу, чтоб последний разыскал монаха и доставил его немедленно в замок.

Теперь же, взволнованный, ходил он в длинном жупане–шлафоре по своей светлице и с нетерпением да тревогой ожидал возвращения сердюка.