Руина

Грянули с высоты их арматы и гаковницы, укрылись пеленой белого дыма брустверы валов и верхи башен, засвистели, зашипели, загоготали ядра и пули, но смертоносный град только в дальних рядах находил свои жертвы, а для теснившихся под валами ватаг был безвреден: штурмующие отряды уже были вне огня и безнаказанно готовились к приступу — подносили лестницы, бревна, хворост; а задние шеренги открыли между тем по крепости беглый мушкетный огонь, вынесший сразу из орудийной прислуги нескольких гармашей.

Гулкий грохот армат, беглый треск рушниц и мушкетов, гул страшных ударов в ворота, лязг стали, бранные крики, стоны, проклятья — слились в какую-то адскую какофонию, потрясавшую чудовищными взрывами воздух.

Положение крепости с каждым мгновением становилось ужаснее; наверху у валов и стен не было ни бревен, ни колод, ни камней, ни смолы; остановить напор врага было нечем… На одного защитника было двадцать нападающих…

Самойлович сразу понял свой возмутительный промах, вызванный ослепившею его яростью, и теперь стоял в отчаянии, с помутившимися глазами, с смертельным холодом в сердце; почти теряя сознание среди ужасов ада, он спустился вниз с башни и наткнулся на потрясающие картины: со стен то там, то сям падали со стонами жертвы и разбитыми, кровавыми трупами распластывались на площади; к этим трупам припадали с воплями матери, жены и сестры, а соседние группы отскакивали с искаженными лицами и натыкались снова на летящее сверху растерзанное тело, кропившее их теплою кровью.

— Хоть бы час передышки, хоть бы выиграть малую годину, и помощь поспела бы, — шептал Самойлович, обводя безумными глазами замковую площадь. — Ворота сейчас рухнут: вон, как трещат они под ударами бревен… Уже железные скобы отскочили и гнутся дубовые доски… Все погибло! Гей, вывесьте белые стяги!.. Пусть в сурмы затрубят! Остановите хоть на миг бешеный натиск этой осатаневшей черни!.. Батюшка, на вас только надежда! — обратился он к стоявшему у брамы священнику. — Смирите святым крестом и словом это братоубийство!.. Устрашите Божьим судом эту волчицу Марианну; ее бешенство остервеняет толпу, без ее воя я уговорил бы мятежников на згоду.

— Все в руце Божией: Он и отмщение, Он и любовь! — ответил смиренно священник. — Я же ничтожный служитель Его и готов положить живот свой за паству!

— Велебный Отче! Отвага твоя и здесь, и там не будет забвенна! — сказал с чувством Самойлович, указывая на небо, и заторопил коменданта прекратить орудийный огонь.

Через минуту на шпице замка и в угловых башнях взвились белые флаги, грохот единорогов умолк, и с площадки над брамой раздались трубные звуки.

Но не сразу заметили это нападающие; оглушенные громом и адским гудом, ослепленные едким дымом, разъяренные лютостью, они ничего не видали и не слышали, а ломились в ворота и поджигали хворост у частокола. Только стоящие в отдалении резервы, среди которых находился и Гострый, заметили сигналы сдающейся крепости и поспешили известить о том штурмующие отряды.

Сам Гострый подскакал к крепости на своем вороном и крикнул громовым голосом:

— Стой! Згода! Замок сдается!

Команду его подхватили атаманы, и крик «Згода!» перекатом облетел все ряды. Атакующие наконец очнулись и заметили, что кругом стояла уже тишина; это поразило их всех, а особенно Марианну, бывшую впереди всех с поднятым копьем; глаза ее сверкали мрачным огнем, лицо пылало отвагой, грудь высоко подымалась.

— Чего стали? Бейте! Половина ворот уж упала! Отомстим изменникам, душегубам!

Но крики «Згода!» заглушили ее бранный порыв. В это время разбитые ворота широко распахнулись, и из брамы вышел с высоко поднятым крестом, в полном облачении, священник, окруженный хоругвями и иконами.

Вид процессии и священных клейнод сразу озадачил и смутил бушевавшую злобой толпу.

— Братие! — начал дрожащим голосом священник. — Во имя честнаго и Животворящаго Креста сего, — осенил он распятием надвинувшиеся со всех сторон толпы, — молю вас, опустите мечи и дреколия, потушите гнев в сердцах ваших и с кротким духом выслушайте меня!

Передние ряды сняли сразу набожно шапки, вслед за ними обнажили чубатые головы и другие ряды, и мирное, благоговейное молчание мало–помалу охватило массу.