Руина

С первых же слов капеллан, впрочем, метил, что хитросплетные догматы были недоступны пониманию дикой схизматки и не интересовали ее совсем, а преимущества и выгоды католической церкви, неизъяснимые наслаждения потонувшей в ее лоне души, не увлекали будущей неофитки и подрывали у капеллана надежду на ее просветление; но святой отец тем не менее не отчаивался, а удвоял и ласку и нежность в своем обращении с ней, — смотрел ей с бесконечной любовью в глаза, прижимал к груди своей ее руки, шептал об упоении расцветающей в сердце любви, утверждал, что на любви лишь построена вся религия и что всякие проявления любви есть знамение Божие… Галина слушала с большей охотой учение о любви, чем толкование о правильном понимании догмы, но все увлекательные тирады отца Якоба вызывали в сердце ее лишь образ дорогого Ивана, за жизнь, за счастье которого она постоянно молилась, и странно: время, казалось, было бессильным изгладить из памяти Галины воспоминания об утраченном счастье, — они чем дальше, тем больше становились ясными, жгучими…

XXXV

Раздался удар небольшого колокола; резкий, высокий тон его торопливо повторялся дважды и затихал, словно бы выкрикивал кто-то, чередуя вздохами крики. Черница прекратила чтение. Белицы и послушницы сразу все встали, закрестились и стали убирать свою работу, относя все столики к свободной стенке. Потом они все выстроились в чинный ряд и двинулись смиренно вслед за монахиней в главный костел, остались только в трапезной Галина со своей товаркой Устиной, так как их очередь была приготовить столы и услуживать при вечере. Эта Устина была тоже из подольских украинок и ушла в монастырь от преследования пана; характер у нее был пылкий, восприимчивый, и она сразу привязалась к несчастной беглянке, судьба которой была несколько схожа с ее судьбой. Галина благодарила Бога, что ей отвели келью с товаркой–землячкой, с которой она могла говорить на родном языке и делить свое горе; она полюбила ее всей душой и платила нежной признательностью за ее ласки. Одно только смущало Галину, что Устина чрезмерно хвалила капеллана и поддавалась, видимо, учению католической церкви; в религиозных спорах Устина приводила, между прочим, тот довод, что Богу, вероятно, приятнее латинская вера, так как Он дал ей власть завоевать целый мир, а греческую веру бросил под пяту турок.

Тихая, незлобивая Галина возмущалась до слез этим доводом и упрекала Устину, доказывая, что это капеллан ей внушил такие противные мысли, что, мол, русская вера не только не будет под пятой у турок, а не поклонится и полякам, что казаки били их и будут еще бить за знущание над верой, что покойный дед, — а он больше знал, чем отец Якоб, — говорил ей, что русская вера поборет в конце концов всякие веры и станет одна царювать на всем свете. Споры эти не доходили, впрочем, до сильного раздражения; Устина смолкала сконфуженно, и мир водворялся между сестрами.

Оставшись одни, обе послушницы молча принялись за работу: отнесли от стены и поставили в ряд среди трапезной столы, приставили к ним с обеих сторон скамьи и нарезали крупными кусками лежавший уже на одном из столов ржаной, хорошо выпеченный хлеб. Становилось темно. В высоко поставленных окнах едва брезжил потухший в туманном сумраке день. Удары колокола прекратились, и улеглась везде тяжелая тишина. Послушницы, покончив работу, присели на скамье отдохнуть.

— Пора бы засветить ставник перед кшижем и приготовить шандалы на стол, а то, вишь, темнехонько, — заговорила наконец Устина.

— Нет, сестра, подожди, — ответила тихо Галина, — посидим еще так; я люблю темные сумерки, они все закрывают черным серпанком и вводят душу в сладкий обман. Начнешь вспоминать прошлое, и оно из темноты станет всплывать и засматривать с лаской, с любовью в глаза…

— А ты все еще не забываешь? Эх, Галина, моя горлинка тихая, да ведь не вернется же это прошлое! Для нас оно умерло. А мертвое вспоминать — только марно дратовать сердце, дарма растравлять рану.

— Да мне в этой боли, в этой отраве единое счастье; я только и живу моим прошлым… Отними его, и у меня не останется ничего, ничего…

— А по мне, так это еще тяжелее — вспоминать могилы, без всякой надежды…

— Ох, без надежды! — повторила Галина, как эхо, последние слова подруги и ухватилась руками за сердце, почувствовав в нем острую боль. — Но может быть… Кто знает? Да вот ты же живешь более радостно, как я, а какая у тебя надежда?

— У меня, — улыбнулась грустно Устина, — и не было ее, так мне через то, может быть, и легче… Не зазнала я в молодости ни проблеска счастья: все помыкали мной, как рабой, всяк издевался, заставлял работать, как быдло; ни родных, ни друзей я не знала, а пан, как увидел меня, то хоть и уволил от черных работ, хоть и оказал ласку, так за то хижим зверюкой накинулся, и я еле успела спастись бегством… Так что же мне вспоминать в прошлом? О чем жалеть?

— И ты не любила никого?