Руина

Два пышные шляхтича, объявившие себя уполномоченными Речи Посполитой, потребовали именем закона аудиенции у преподобной игуменьи кляштора кармелиток Св. Цецилии и были наконец введены в эту приемную. Уполномоченными этими оказались: один из острожских комиссаров, пан Фридрикевич, а другой его новый пан писарь Тамара. Яснейшая святая мать приняла нежданных гостей надменно и несколько сурово.

После обычных приветствий и благословений, на вопрос игуменьи, какая нужда привела вельможных панов в ее закрытую для мира обитель, Тамара ответил, что до его сведений дошло, будто бы в стенах монастыря скрывается бежавшая рабыня его, Галина.

— Всякий, кто переступил порог нашей святой брамы, — ответила холодно, невозмутимо мать игуменья, — умер для мира, а следовательно, и разорвал всякие с ним узы: здесь нет людских рабынь, а здесь все рабыни Христовы… Требовать отсюда кого-либо — это, значит, предъявить позов к Господу нашему Иисусу Христу и к Его Пресвятой Матери, Панне Марии.

Тамара смутился, но Фридрикевич, раздраженный тоном игуменьи, ответил ей тоже высокомерно:

— Цо ж то? Выходит, что кляштор нарушает наши шляхетские права, данные нам королями и Речью Посполитой? Стоит лишь нашим хлопам и хлопкам сбежать от нас в кляштор, и права наши на них погибли? На какие же средства мы, в таком случае, станем нести нашу службу отчизне и защищать ее от врагов? Ведь тогда и эти стены не укроют вас от огня и меча схизматов? Ведь, если мы упадем в силе, тогда и ваши твердыни–убежища обратятся в развалины.

— И я должен добавить, — вмешался в разговор и Тамара, — что в настоящее время шайки схизматов–бунтарей усиливаются с каждым днем и бродят по Волыни, як Бога кохам, стоит только нашим отрядам отойти от Острога, и грабители бросятся на окрестности, и не оставят, конечно, в этом кляшторе камня на камне… Обида же нашего гонора и презрение к нашим правам могут заставить нас отступить немедленно в глубь Польши.

Игуменья посмотрела с некоторым презрением на этих кичащихся шляхтичей и ответила с полным достоинством:

— Обитель эта Божья, а потому и охранять ее будут бесплотные небесные силы. Если без воли Господа не упадет ни единый волос, то кольми паче святая твердыня Его; а если на разрушение ее будет святая воля, то мы, ничтожные служительницы Предвечного, должны с кротостью перенесть кару Господню, не страшась ни угроз, ни самой смерти. Прав шляхетских мы не нарушаем, так как имеем от тех же наших светлых королей и от Речи Посполитой привилегии, по которым утверждено нерушимое право за нами не выдавать никому, ниже королю, тех, которые нашли у нас убежище. Хлопов своих наблюдайте вы сами, чтоб не убегали, т. е. не грабьте их, не утруждайте чрезмерными работами и будьте с людьми человечны, ибо пред Богом все равны и Он всем нам Единый Отец.

У доброго хозяина и быдлу хорошо живется, а у худого и собака сбежит, — так про людей и толковать уже нечего. Всех ваших хлопов, конечно, обитель не вместит и не примет, а кого приняла, тот уже считается умершим для мира. А смерть ведь не глядит ни на чьи права — ни на ваши, всевладная шляхта, ни на хлопские, всех она равняет и приводит одинаково нищими, одинаково бесправными на последний, Страшный суд Всемогущего.

И Тамара, и Фридрикевич не нашлись сразу, что ответить на громкую речь игуменьи: они поняли, что дело имеют с женщиной высокого ума и железной воли, с которой борьба будет им не под силу.

— Итак, шановные паны, — заключила после некоторого молчания игуменья, — мне очень жаль, что я не могу быть вам полезной. Я не от мира сего, и мирские интересы мне чужды; но в молитвах о вас обитель наша никогда вам не откажет. Да будет же благословение Божье над вами! — привстала она, давая тем знать, что аудиенция окончена.

Тамара заволновался. Фридрикевича тоже взяла досада, что так неудачно окончился их розыск и что эта хитрая баба их одолела; он сразу изменил тон и тактику, попробовав сделать нападение с другой стороны.

— Простите, на Бога, ясновелебная, преподобная мать, что я осмелюсь попросить уделить нам еще хоть крохотку вашего драгоценного времени. Для грешников ведь еще более, чем для праведных, нужна ваша спасительная беседа.

На мраморном лице игуменьи проскользнула на миг самодовольная улыбка и исчезла. Монахиня едва наклонила голову в знак согласия и снова присела.

— Во–первых, соблаговолите, святая мать, принять пока эту ничтожную лепту, — заговорил Фридрикевич, протягивая к игуменье кошелек, туго набитый червонцами, — принять ее на молитвы о душах наших.

— Всякое даяние благо и всяк дар совершен, — промолвила мягко, умиленно игуменья и набожно подняла вверх свои очи, словно вознося к небу благодарственную молитву.

— Во–вторых, как мне известно, — продолжал вкрадчивым голосом Фридрикевич, — в последнее время кляштор терпит нужды; оскудели приношения благородного рыцарства.

— Ох, оскудели, оскудели, — вздохнула искренно мать-игуменья, — усердие к католической вере упало, развелись ереси, безбожия…