Руины

– Ладно, – сказал Кузьмин. – Посмотрим.

– Приду домой, – сказал Бондарчук. – Буду их ебать, как врагов народа.

Ясючене надоело его слушать, он встал и вышел на веранду покурить.

Кучкой стояли хохлы и переговаривались на своем прикарпатском диалекте. Ясючене они тоже были неприятны, и если б было немного теплее на улице, он бы лучше пошел прогуляться по отряду, зашел бы в третью роту к Янушкевичу. Все-таки, знал его до армии, общие знакомые.

Он не успел докурить, стали выходить из казармы на ужин.

Давали мойву с утренним силосом.

Потом было «личное время».

Ясюченя написал письма – матери и в Минск – Светке. Куцые, выхолощенные письма. О чем писать? Мать-то устроит: все хорошо, поправляюсь, морозы, как там у вас? А Светке? Институтские дела ему неинтересны, на общих друзей наплевать. О чем писать? О Мамедове? Да и Светка… Какими-то чужими они стали. Все, что было, превратилось в далекое и ненастоящее. Ему даже казалось, что он читает письма, не ему адресованные. Чужие письма. Хотелось написать в ответ какую-нибудь гадость, чтобы больше не получать чистеньких сытеньких строчек. Но он не решался. Писал то, что принято, или то, что считалось принятым, и знал, что и она чувствует неестественность, и все-таки ждал от нее "люблю-жду-целую". И получал. И долго не вскрывал конверт, затаскивая его в кармане, борясь с искушением выбросить. И потом, открыв и проглотив порцию "люблю-жду-целую", решал подтереть им задницу. Но, придя в туалет, он выкидывал письмо неиспользованным. Что-то мешало ему сделать это.

Ясюченя сходил к почтовому ящику, бросил письма и постоял немого возле земляков из третьей роты. Они рыли яму, долбя землю кирками, и выгребая понемногу мерзлые комья совковыми лопатами. Командира с ними не было, и они работали лениво, часто перекуривая. Рассказали Ясючене, как у них в роте на чердаке две недели жила баба из местных, и как молодые, таская жратву и чайники с водой – подмываться, тоже успевали попользоваться ею. Потом старики совсем перестали ходить на чердак, и два дня, пока они не сообразили, что туда бегают салаги, баба еще просидела на чердаке. Чего только не делали с ней, за эти два дня! Потом голую в одном рваном бушлате выгнали ночью из отряда. Говорят, ее подобрал соседний отряд.

Ясюченя поржал вместе с ними и пошел к себе. Его могли хватиться, было уже поздно.

На веранде стоял брат Саидова из пятой роты Байали Саидов – красивый стройный чеченец, ингуш Магометов – его прозвали Петухом, за выдающуюся килем грудную клетку, и Иванов.

– Ну, обыскать-то тебя я могу… – сказал Байали.

– Попробуй, – сказал Иванов, отступая на шаг к стене.

– Ты что, салабон! – взвизгнул Петух, подскочил к Иванову и ударил его, но тот увернулся.

– …! – что-то резко сказал Байали по чеченски.

Петух отошел в сторону.

Байали усмехнулся и ушел. Петух засеменил за ним.

– Что? – спросил Ясюченя Иванова.

Иванов посмотрел сквозь него, достал сигарету, закурил. Пальцы у него подрагивали.

Из казармы выскочил Тюрин.

– Все в порядке, – сказал Иванов.

Потом вышел в раскорячку Кузьмин и спросил:

– Что случилось?

– Все в порядке.

– Ебаные скоты! – выругался Тюрин. – Пусть только уйдут майские. Ну, подождите, суки!

– Ладно. Все в порядке, – еще раз повторил Иванов.

Ясюченя почувствовал себя лишним и проскользнул мимо них в казарму.

По телевизору показывали документальный фильм. Молоденькие, свеженькие, причесанные девочки и мальчики откровенничали перед камерой. Девочки хотели любви. Такой, чтобы дух захватывало, чтобы не спать по ночам, и чтобы за них стрелялись на дуэлях. Хорошенькие, гладенькие девочки хихикали и скромно водили подкрашенными глазками по сторонам. Ясюченя раздевал их и представлял на чердаке. Мальчики мечтали о самопожертвовании ради идеи и дружбе до гробовой доски, и рассуждали о моральных качествах настоящих мужчин, задумчиво при этом ероша свои аккуратные прически.

"Давай, давай…" – думал Ясюченя, – "Шевели извилинами, распускай перья, пока я не заставил тебя свои портянки стирать. Порезвись перед добрым психологом, пока тебе еще нет восемнадцати".

Перед самым телевизором сидел, похожий на большую добрую обезьяну, даргинец Меджит. Он в упор смотрел на экран, держа огромную, как ласта ступню возле лица, сдирал с нее кожу, зараженную грибком, и бросал лоскуты на пол. Потом долго и сосредоточенно разглядывал красные пятна голого мяса, и снова поднимал тоскливые глаза к телевизору. Время от времени кто-нибудь выкрикивал:

– Меджит!

– Что? – спрашивал он.

– На дороге хуй лежит? – восторженно кричало сразу несколько голосов, и потом все смеялись.