Руины стреляют в упор

— Разве лежа согреешься? — возразил Дед. — Выедем за город — бежать буду, это другое дело. А твоего тепла разве для молодой девчины хватит, да и то в майскую ночь...

— Ну вот и совсем меня охаял... — засмеялся Кабушкин. — Впервые слышу такую оценку...

— Видно, люди стесняются сказать тебе правду, — шутил Старик. — А напрасно. Тогда у тебя, может, больше скромности появится.

До Баранович более ста сорока километров. На машине, конечно, это не расстояние, но на лошади надо немало времени, чтоб добраться. О чем только не передумаешь и не переговоришь за такую дорогу!

Кабушкин рассказывал веселые истории из своей жизни. Слушал его Старик и никак не мог понять, откуда же он родом: то с ним произошло что-то в Калинине, то в Ленинграде, то в Казани.

— Мелешь бог знает что... — сказал Дед недовольно. — Откуда же ты сам?

— Откуда? О, родом я издалека, очень издалека.

— Что это — военная тайна?

— Да нет, но зачем тебе? Ну, из Горького я. Слыхал про такой город на Волге?

— Конечно, слыхал. Но в Горьком такие дурни почитай что не водятся...

Вместо того чтобы разозлиться на Старика, Жан весело захохотал:

— Подловил ты меня, Дед... Один — ноль в твою пользу... Даю тебе слово спортсмена, что ты получишь сдачи...

— Ха, спортсмен... Какой же ты спортсмен?

— Да ведь я в Ленинградском институте физической культуры учился!

— Учился, видать, ты, да недоучился — прогнали за неспособность.

— Меня не очень прогонишь...

Так, в пустой болтовне, коротали они время. Не молчать же все сто сорок километров, как воды в рот набрав. Однако шутки шутками, а дело — делом. Каждый знал, что он обязан смотреть в оба, все замечать и запоминать: откуда черным глазом глядит из снега дот, где широкий противотанковый ров располосовал живое тело белорусской земли, в какой деревне из-за низких крыш торчат стволы танков. Все это нужно было сохранять в памяти или время от времени особыми знаками заносить в маленький блокнотик, лежавший в кармане Жана.

Документы их были в полном порядке, никакая полиция им не страшна. Едут в гости к родственникам под Барановичи... Притом один из них — полицейский... Подписи, печати минских властей убедительно подтверждали это. Другой также имеет аусвайс, подписанный самим комендантом Минска.

Через Барановичи Кабушкин ехал намеренно тихо, важно, как и надлежит полицейскому, чувствующему себя на десять голов выше простых смертных. Но зоркие глаза разведчика пристально присматривались к военным укреплениям барановичского гарнизона. Вот они — казармы, немного в стороне — гараж... На широкой площади за проволочной оградой ровными рядами в шахматном порядке расставлены орудия. Пересчитал ряды, перемножил. Получилась большая цифра. Надо запомнить ее... На окраине города, возле вокзала, — зенитный дивизион... Какая-то часть грузит на платформы автомашины...

— Вот что, Дед, — сказал Жан, остановившись на глухой улице недалеко от вокзала. — Теперь ты можешь идти по своим делам, а я — по своим... Дел у меня хватит. Ровно через три дня буду ждать тебя на этом же месте.

Спустя некоторое время, объездив нужные улицы города и присмотревшись к размещению немцев, Кабушкин выехал на юго-восток: А вечером он уже был в деревне Грабовец.

Небольшая деревня вытянулась в одну улицу. От самой окраины ее начинался фашистский аэродром.

Лучшей позиции для наблюдения за ним, чем деревня Грабовец, не найти.

В этой деревне и жила у своего брата мать Ивана Кабушкина. Никому, даже Деду, не сказал он об этом.

Появление Ивана было таким неожиданным, что мать не поверила своим глазам.

— Ты ли это? — спросила она, протягивая руки сыну.

Он крепко, порывисто обнял ее.

— Я, дорогая мама...

Мать припала к его широкой груди, и у нее перехватило дыхание то ли от радости, то ли от неожиданности. Так и стояли они молча, обнявшись, в плену невысказанного, беспредельного и зыбкого, как море, счастья.

Потом мать подняла большие карие, не по возрасту ясные глаза. Присмотревшись, она заметила, что сын за то время, пока она не видела его, изменился, очень возмужал. И все же он казался ей почему-то таким же, каким помнила его в детстве, и ей очень хотелось сейчас заслонить его от опасности, от беды, как и в далеком детстве.

— Так ты, может, поесть хочешь, Ваня? — спохватившись, спросила мать и, не дождавшись ответа, добавила: — От радости я и забыла, что ты с дороги. Раздевайся, сыночек, я сейчас, сейчас...

— Да поесть не мешало бы, — согласился Иван, сбрасывая кожух. — Дорога у меня большая. Из Минска я приехал, мама. Пока никого нет, хочу предупредить тебя: всем, кто будет спрашивать обо мне, скажи, что я служу в полиции в Минске. Такие у меня документы, об этом не беспокойся. А тебе признаюсь, что я от партизан приехал. Дела у меня здесь есть разные...

— Сыночек, родненький, только не здесь, — с тревогой в голосе предупредила мать. — Сам видишь, что делается в деревне, вон какой аэродром рядом...

— Хорошо, хорошо, мама, не волнуйся. Только вот пойду посмотрю коня, дам ему есть. У дяди есть сено?