Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Симпатичный, скромный, робкий, забитый человек. Страшно боялся блатных. Без конца клал их в больницу. Они почувствовали его слабость. Били его (чтоб били врача — это невиданный случай) почти каждый день. Мне говорил: «Я врач, а от меня требуют, чтоб я был тем, кем был ваш отец, — мировым судьей. Я не могу».

Он был прав. Лагерный врач — это судья: от него зависит, кого посылать на работу, а кого оставлять, кому какую категорию труда давать, кого можно сажать в карцер, а кого нельзя.

Павел Макарович, с его волевым, твердым характером, был рожден для этой роли; и блатные, и начальство перед ним трепетали. Не то Яковита. Видимо, и начальство это поняло, и его отправили на Пуксу в качестве врача в туберкулезный стационар.

Затем я потерял его из виду. Меня перебросили в другое отделение. Дожили ли вы до освобождения? Живы ли сейчас? Всего вам доброго, Димитрий Степанович, хороший, скромный русский человек, попавший в водоворот дьявольской игры.

За стенами стационара тоже был у меня друг; о нем разговор особый.

Фамилия его — Кривой. Павел Макарович со свойственным ему едким юмором переводил его фамилию на латинский, получалось: сипшз. Но зря. Человек это был порядочнейший, один из наиболее морально чистых людей, которых я встретил в жизни. И что всего удивительнее — единственный убежденный коммунист, которого я знал. Надо же! Всю жизнь прожил в Советском Союзе, а единственного искреннего коммуниста встретил в лагере.

Из этого, конечно, не следует, что все те многочисленные коммунисты, которых я знал в жизни, были сознательными обманщиками. Обычно это были самые заурядные чиновники, которые как будто искренне исповедовали ту религию, которая являлась официальной. Считалась бы официальной другая религия, они бы исповедовали и ее с таким же усердием и, по-видимому, искренне бы в нее верили.

В противоположность этим стандартным советским типам, мой новый знакомый был коммунистом-фанатиком, одержимым, и в то же время — хорошим и очень неглупым человеком.

Он был черновицким евреем, и звали его Шолом Абрамович Кривой. Его отец был плотник, что ему давало возможность острить, что его отец «был коллегой моего Учителя». Уже в четырнадцать лет Шолом увлекается идеями коммунизма, вступает в комсомол, и уже в это время он первый раз понюхал тюрьму.

Это было начало.

Всю жизнь он в руках сигуранцы — румынской разведки, все время по тюрьмам. Сигуранца шутить тоже не любила. Пытки. Все зубы выбиты, несколько раз срывали ногти. Закончил заключением в знаменитой тюрьме Дафтану, сделанной из каменной соли.

Про эту тюрьму рассказывали так. Однажды был убит один богатый человек. Убийц приговорили к пожизненному заключению. Вдова на свой счет выстроила тюрьму с таким расчетом, чтобы жизнь для заключенных превратилась в сплошное мученье.

Летом под лучами южного солнца каменная соль нагревается, и пребывание в этой тюрьме становится адом.

Четыре года в Дафтану. Освободился. Поехал в родные Черновицы. Там его застало завоевание советскими войсками. Четыре года в армии, на передовых позициях. Но наконец войне пришел конец. 1946–1948 годы.

И тут произошло нечто сверхнеожиданное. Советский строй оказался вовсе не таким, каким казался издалека, когда сидел в тюрьме Дафтану. Он пишет возмущенное письмо в «Советскую Украину». Начинает латинской цитатой: «Уихт а типа атептит гедаея» — «Справедливость — основа государств». А далее следует комментарий, что справедливость-то в Советском Союзе неважная, а следовательно…

На беду обучили человека в румынской гимназии латинским классикам. Ответ МГБ не замедлил. Тотчас он был арестован. В ответ на протесты реплика прокурора: «Подумаешь, там сидели, а у нас не можете?» Он — специалист по латинским классикам, ну а здесь неплохо знали логику. Пять лет и Каргопольлаг.

Чистейший человек. Никаких поблажек не искал и не хотел. Был на самых тяжелых работах. Ребята про него говорили: «Все бы жиды были такие, как Шолом, — жить было бы можно».

Были с ним вместе несколько лет. Спорили друг с другом до хрипоты, но очень любили друг друга. Дружба наша продолжалась и после лагеря. Переписывались. Когда он бывал в Москве, заходил ко мне.

Помню, однажды в его приезд зашел ко мне молодой тогда Глеб Якунин. Они понравились друг другу (столь полярные противоположности). Про Глеба было сказано: «Вероятно, таким был молодой Бухарин» (высшая похвала в устах Кривого).

Одно из его писем с моим ответом я, с его разрешения, опубликовал в Самиздате под заглавием «Переписка с другом-коммунистом». Однако на этом дело не кончилось.

В 1965 году, к моему пятидесятилетию, он прислал мне грубое письмо с упреками за мою деятельность. Я без комментариев отослал письмо обратно. С тех пор все отношения прервались. Да иначе и быть не могло. Коммунист (его восстановили в партии) в дружеской переписке с антисоветчиком — внутреннее противоречие.

Но вспоминаю о нем с любовью. Не сомневаюсь, что и он, теперь уже старик, вспоминает со вздохом наши длинные лагерные беседы.