Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Ужасен был его конец. В конце концов отослали его на Пуксу, лечебный лагпункт. Посадили в изолятор — превентивный арест. Ночью ворвались блатные. Наутро нашли Василия, плавающего в крови. Девятнадцать колотых ран, уже мертвого били. На трупе верхом сидел восемнадцатилетний парнишка, который заявил, что он единолично расправился с Василием. По чьему-то приказу взял вину на себя; получил дополнительно 10 лет.

Особый тип людей: хулиганы-бакланы.

Эти не были ни с блатными, ни со ссученными. Презирали их и те, и другие. Мелкая трусливая сволочь. Расскажу историю одного из них.

Николай Дианов. Московский парень. Жил в районе Ленинградского шоссе, самый хулиганский район столицы. С ним у меня был знаменательный инцидент.

Однажды в бане на 12-м лагпункте он снял с меня крест и надел на себя. Я промолчал, однако сразу после бани пошел в барак блатных к своему приятелю, одному из корифеев блатного мира Мишке Мельникову. Через десять минут Дианов пришел ко мне в барак и отдал мне крест. При этом сказал:

«Вот тебе крест. Ты думаешь, это я Мельникова испугался? Плевать я хотел на твоего Мельникова».

Через десять минут приходит Мельников:

«Это правда, что Дианов сказал так и так: плевать мне на Мельникова?»

«Было такое дело».

Через десять минут меня зовут к старшему надзирателю. Иду. Перед надзирателем стоит Дианов. Старший надзиратель:

«Я знаю, что с вас сегодня сняли крест. Кто снял?»

Я, показывая на Дианова:

«Спросите его».

Дианов: «Да, да, я снял с вас крест».

И тут выясняется следующее. Мельников прямо от меня пошел в барак к Дианову и избил его до полусмерти. Тот сразу же побежал на вахту жаловаться. Это был его стиль: сам напаскудит, а потом бежит жаловаться. Так было постоянно. В конце концов, он так озлобил против себя блатных, что те решили его прикончить. И жребий выпал на некоего Цейтлина.

Это был хороший, безобидный парень, портной из какого-то украинского местечка. С блатными его связывало лишь одно: он был страстный картежник. Играл напролет все ночи. Проигрывал с себя все, что только можно проиграть, вплоть до брюк и кальсонов. Однажды проиграл Дианова. Ему выпало на долю убить Кольку. Он взмолился: «Ребята, я не могу. Пусть убьет его кто-нибудь, я возьму вину на себя». С ним согласились.

Однажды, когда в лагерной столовой Колька стоял в очереди за обедом, к нему подошли и сунули ему нож глубоко под сердце. Колька с ножом в груди сумел побежать по лагерю, вбежал в кабинет к оперуполномоченному, выхватил обеими руками нож из сердца, бросил нож на стол к уполномоченному. Кровь хлынула широким потоком. Через минуту Колька умер.

Я никогда не видел, чтобы так радовались смерти человека. Он насолил буквально всем. А вину взял на себя Цейтлин, получил за убийство 10 лет. Тогда еще смертной казни за убийство не было.

Я был в это время статистиком на 4-м лагпункте. Мне пришлось составлять акт о смерти Дианова. Составил. Представил старшему надзирателю. Он прочел, сказал:

«Собаке собачья смерть».

Я ответил:

«Он сейчас перед Судьей более строгим и более милостивым, чем людской суд. Не будем его осуждать». Надзиратель промолчал.

И наконец, чтоб закончить рассказ о борьбе блатных со ссученными, еще один эпизод.

Как я сказал выше, блатных никогда не привозили на лагпункт, где был перевес ссученных и наоборот. Исключение составлял лагпункт «Северный» — штрафной лагпункт, на котором были и ссученные, и блатные.

Однажды в лесу прикончили бригадира ссученных Костю. Это был главный организатор ссученных и действительно хороший парень. И, как назло, как раз в этот день приехала на свидание к нему его мать.

Она сидит на вахте и ждет сына, а в конце дня несут его мертвого. Возмущение было всеобщим.

Бригада ссученных вошла в лагерь с топорами (что категорически запрещалось). Ворвались в изолятор, где сидел старший блатной. Прикончили его одним махом: отрубили голову. Затем ворвались в санчасть, в стационар. Убили нескольких блатных, которые лежали в палате. Затем началось Мамаево побоище.

Было так. Вбегают в барак с топорами. Команда: «Все под нары!» При этом размахивают топорами, как рапирами. Затем выводят по одному из-под нар. Суд. Кого убивают, кого бьют до полусмерти. Лишь немногим дают пощаду. Блатных застали врасплох, и они безоружны.

К нам на четверку везли раненых. Это было, как во время войны. Раненые, раненые, раненые. Суд дал ссученным демонстративно мягкие наказания: прибавил всего лишь по нескольку месяцев к их срокам. Блатные на Мехренге потерпели поражение.

Бывали побеги. Но всегда неудачные. Удачного побега я не видел ни одного. Беглеца ловили — и почти всегда приканчивали.

Как-то лежал я в стационаре рядом с девятнадцатилетним парнишкой-ленинградцем Олегом. Воришка. С пятнадцати лет пошел по этому делу. Последний его подвиг — обворовал магазин. Получил 18 лет лагерей. Есть от чего прийти в отчаяние. У меня спрашивал:

«Что, если я напишу Сталину?»

Я отвечал:

«Ну, напишешь. Допустим невозможное: попадет заявление ему в руки. Ты думаешь, помилует?»

«А что же?»

«Не думаю. Он дяденька не из добрых. Это не то, что наш брат, мягкотелые интеллигенты».