Руки матери

Вечером, после долгого трудового дня, управившись еще и со всеми домашними делами, прежде чем лечь спать, мать смазывала свои натруженные, огрубевшие, потрескавшиеся пальцы маслом. Но за ночь руки не заживали, кровоточащие трещины лишь затягивались тонкой пленкой, которая лопалась от малейшего движения, и вновь открывались раны, из которых выступала сукровица.

Но надо было работать. В осеннем уныло-прозрачном, словно навсегда выцветшем воздухе время от времени уже начинали кружиться белые мухи, возвещая о скором наступлении холодов, а конца страды еще не было видно…

Завязывая нитки вокруг пальцев матери, Митя как-то неловко дотронулся до больного места. Мать вскрикнула и отдернула руку, словно ее ударили током. На глазах у нее выступили слезы. Втянув в себя воздух сквозь стиснутые зубы, она умоляюще проговорила:

— Осторожней, сынок!

— Я нечаянно, — виновато и испуганно отозвался Митя.

Из дому вышли вместе. Митя подошел к лошади, мать смотрела на него с крыльца, спросила:

— Подсадить тебя, сынок?

— Не надо, я сам.

Митя взобрался на изгородь, оттуда, перекинув ногу, сел на лошадь и поехал вдоль улицы.

Мать пошла на поле через огороды — так ей было ближе.

То и дело Митя обгонял спешивших на работу односельчан. Среди них не было ни одного мужчины, лишь старухи, женщины, девчонки-школьницы. Некоторые торопливо дожевывали на ходу кусок хлеба. Работа не ждет.

Миновав околицу, Митя заметил свежие следы лошадей, понял, что товарищи опередили его, и разок-другой пришпорил лошадь голыми пятками. Лошадь перешла на рысь, но, пробежав немного, снова пошла шагом.

Проезжая по плотине над прудом, Митя залюбовался по-утреннему тихой, спокойной водой, в которой осеннее, но еще яркое солнце отражалось до рези в глазах. То тут, то там плескалась плотва, и еле заметные круги медленно расходились в разные стороны.

«Вот бы порыбачить!» — промелькнуло в уме. Мите представились его удилища, так любовно и старательно выструганные им из гибких рябиновых прутьев, которые вот уже два лета впустую провисели в сенном сарае. Но Митя знал, что о рыбалке ему сейчас нельзя и думать, и заторопился дальше.

Вскоре он добрался до леса и двинулся вдоль опушки.

Вот и поле.

Три Митиных сверстника, приехавшие на поле раньше него, уже начали боронить, задорно покрикивая на еще резвых по утреннему времени лошадей.

Пристроив пестерь с обедом на сук березы, Митя подъехал к оставленной с вечера бороне, спрыгнул с лошади и принялся торопливо запрягать, поднял чересседельник, натянул супонь, пристегнул вожжи, привычно тронул лошадь:

— Но-о!

Лошадь нехотя двинулась вперед, потащила за собой борону. Ее стальные зубья, вспарывая землю, зашуршали мягким шорохом. Митя шел сбоку. Влажная от росы земля приятно холодила ступни босых ног.

Поравнявшись с краем загона, Митя повернул было к ребятам, но тут старший из них, долговязый и сутулый Иван, по прозвищу Махорка, закричал:

— Куда лезешь? Проваливай отсюда!

Митя нерешительно остановился, а Иван — Махорка — не унимался:

— Ну, чего встал? Говорят тебе, проваливай! Мы уж вон сколько без тебя проборонили! Меньше спать надо было! Ишь хитрый какой! Нечего к нам примазываться, правда, ребята?

Гришка с Ленькой лишь молча переглянулись между собой и разом дернули вожжами.

Митя резко развернул лошадь и погнал ее на другой край поля, благо вспаханную землю глазом не окинешь, места всем хватит.

Он начал боронить, но скоро понял, что место ему досталось не слишком удачное. В пахотную землю тут клином вдавалась небольшая ложбинка. По дну ее сочился ручеек, поэтому из года в год ложбинка оставалась невспаханной. И лишь в этом засушливом году ее подняли целиной. Но земля здесь оказалась глинистой, перевернутые пласты окаменели настолько, что зубья бороны не разбивали их, а лишь слегка царапали. Но выбирать не приходилось, и Митя продолжал боронить, где начал.

Между тем солнце поднялось над лесом довольно высоко, стало заметно припекать. Земля, нагреваясь, закурилась еле видимыми струйками пара. Лес, дремавший в угрюмо-сумрачном забытьи, ожил, задумчиво зашуршали ветвями елки, игриво зашелестела листва осин, уже тронутая первыми осенними заморозками. Послышались тоненькие голоса мелких пичуг и заливистое стрекотанье вездесущих сорок.

Неторопливо вышагивая за лошадью, Митя думал о том, что завтра начинается новый учебный год.

Мысль о школе и радовала и пугала Митю.

Радовался он не столько тому, что вновь после долгого летнего перерыва сядет за парту, хотя он всегда учился с интересом и удовольствием, — больше всего его радовала мысль, что с завтрашнего дня он будет свободен от работы в поле.

Нелегкая это была работа. Ежедневная, однообразная, непосильная для мальчишки. Завтра уже не надо будет от зари до зари заплетающимися от усталости ногами плестись по пашне за такой же уставшей, с трудом ковыляющей и оттого безразлично-непослушной лошадью.

Пугало же Митю то, что, с тех пор как началась война, наступление осени неизбежно было связано с голодом и холодом, от которых, казалось, не было спасения.