Рукой подать

Там под яблоней заросли мяты,

ты ведь будешь заваривать чай?

Отчего-то слезятся глаза…

стали вдруг бесполезны вокзалы,

все слова, что тебе не сказала

не смогу и сегодня сказать.

Круглый стол. Настежь в сумерки дверь....

Нет на свете местечка укромней;

Без любви твоей в мире огромном

Мне ещё холоднее теперь.

Вот и чай подоспел. На столе

хлеб ржаной, так любимый тобою.

Согреваюсь не чаем – любовью,

и мне верится – ты на Земле.

Лечу в Тарусе грусть

Лечу в Тарусе грусть

живой водой Таруски,

мне дорог этот вкус

с родной горчинкой русской.

Лечу в Тарусе грусть,

но, видно, зря стараюсь –

взгрустнулось – ну и пусть, –

судеб не выбираю.

Скитаюсь над рекой,

где спит певец Скитаний,

и трогаю рукой

заиндевелый Камень,

и грея поутру

озябшую рябину,

я радуюсь, что грусть

моя неистребима.

Лечу Тарусой грусть –

святой горчинкой русской

и спорить не берусь,

что грусть не лечат грустью.

Но кто бы ни спросил:

нарочно ли, судьба ли?

Отвечу: на Руси

клин клином вышибают.

_________________

* Таруска – река;

певец Скитаний – могила К.Паустовского находится в Тарусе;

заиндевелый Камень – кенотаф Марины Цветаевой.

Старые дома

             Сыну

Дом замерзает…

Грей – не грей, –

безрадостны глазницы-окна;

и тополь – старый бриарей

стучится в них рукою мокрой.

Ему бедняге, невдомёк,

что и у дома есть свой срок.

Как быстро детские шаги

считали лестничные марши,

и яблочные пироги

напоминали: на год старше

ты стал. А средство от тревог

всё то же – бабушкин пирог.

И печь каминная хранит,

запрятав в изразцовых сотах,

мои безоблачные дни –

твои начальные высоты….

Ты покоришь немало их –

дай Б-г, чтоб основной достиг.

Идёшь легко, глядишь – светло,

и со двора кричишь пока мне;

не забывай, бросая камни,

что собирать их тяжело,

а если бросил – не беги –

накроют с головой круги.

И будет падать мокрый снег

в озябшие ладони улиц,

о снах напоминая мне,

о днях далёких,

о весне,

которая с тобой вернулась.

Тепло. Сиротская зима.

Но мёрзнут старые дома.

Рождественская пастораль

        Что ж вы натворили, Гриммы...

                    Вероника Долина

                   бабушке, с любовью...

Зима в заброшенном саду.

Ладоням – зябко, сердцу – зыбко.

Сочельник первую звезду

раскачивает в синей зыбке.

И проступают из вчера

в неярком, приглушённом свете

малютка Гензель,

крошка Гретель,

и тихо льётся пастораль.

Крепчал мороз по вечерам,

топилась жарко в доме печка,

казалось, сказка будет вечной,

и не исчезнет во вчера.

Румянец на моём лице

с мороза цвёл легко и ало;

варенье с ложечки стекало,

и снились косы Рапунцель.

Всё это помню, как сейчас:

струился синий свет вечерний,

неслышно в дом входил Сочельник,

и тихо теплилась свеча.

И сумасшедшие ветра

всю ночь раскачивали звёзды,

и не горчило слово «поздно»,

и не смолкала пастораль.

Просохнут слёзы на лице.

Со мной и ныне сказки эти:

малютка Гензель,

крошка Гретель

и колокольчик-Рапунцель.

И беспокойные ветра

звезду вечернюю качают,

и льётся над земным причалом

рождественская пастораль.

Там, в конце декабря

... А жить ты должен в синей дали. Ведь люди надеются, смотрят вдаль. В даль моря — синего, в даль неба — далёкого, в даль леса — далёкого, синего. Только в сумерки, только синим утром, только в вечернем тумане можешь подойти к людям.

                   Имант Зиедонис "Синяя сказка"

Старая-старая сказка,

рассказанная с утра,

к вечеру не исчезла,

став мимолётной былью;

в ней и сюжет бесхитростен,

в ней и мораль добра:

просто люби, не требуя,

чтобы тебя любили.

Там – в конце декабря –

на дне уходящего дня

тонкая ткань сумерек

отсвечивает лиловым,

и силуэт серебряный

дрожит,

за собой маня,

и где-то рядом звенят

серебряные подковы.

Тихо спустись по лестнице,

не обернувшись, – пусть

старая-старая сказка

летит за тобой следом,

и от тоски останется

только светлая грусть,

и как ненужный груз

канут в прошлое беды.

…Там – в конце декабря –

на дно уходящего дня

тенью лиловой скользни

мимо дверного всхлипа,

чтобы увидеть синего –

в яблоках белых – коня

и улыбнуться снегу,

который под вечер выпал.

Новогодний вальс

За юностью чьей-то бегом, это, знаешь ли – вряд ли.

Давай-ка мы ей с восхищеньем помашем рукою.

Ах, сколько же было у нас вечеров этих мятных

и лунных ночей с ароматом цветущих левкоев.

За юностью чьей-то вослед, это, знаешь ли...просто.

В душе сохранить свою юность гораздо труднее,

как солнечных зайчиков неуловимую россыпь, –

ведь зимы всё дольше, всё злее и всё холоднее.

За юностью чьей-то вослед, это, знаешь ли, сложно...

Тем дальше она, чем за нею быстрее бежим мы.

На этой дороге иллюзии смешаны с ложью,

и цели вполне очевидны, но... недостижимы.

Боа.

Декольте…

Чёрный жемчуг.

Божественный Штраус...

И запах горящих свечей вторит запаху хвои.

Ты в вальсе кружишься, отбросив тоску и усталость,

и юность чужая с восторгом следит за тобою!

Пряностей восточных ароматы

Пряностей восточных ароматы

поманят за тридевять земель,

где укрыта лепестками маков

отмелей песчаных карамель.

А над ними молодые луны

проливают негу и печаль,

отражаясь в синеве лагуны,

в песнях да в русалочьих очах.

Там туманы стелются так низко, –

в изголовье радужных долин,

где змеится тень от тамариска,