Рукопись Бэрсара

Он заставил себя улыбнуться – только губами.

– Дойду. За Сафом встанем на лыжи.

– Глупость я спорол!

– Какую?

– Ведь прикидывал же насчёт передатчика!

– Ты всерьёз?

– А что? Не вижу особых сложностей.

– Смотри, Тилам! Люди в Квайре… бунтовщика они спрячут, но колдуна…

– А я могу паять с молитвой!

– Смотри! – опять сказал он с тревогой. – В Квайре ты будешь один… один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр – слишком маленький городок. Если хоть кто-то из моих…

– Да ладно тебе! Все понимаю.

– Нет, – сказал он совсем тихо, – ещё нет. Поймёшь в Ираге. Будешь жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем – понимаешь? в крайнем! – случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему.

– Ладно. Хоть одну связь дашь всё-таки?

– Нет. Нужен будешь – найдут.

– А если нет?

– Хорошо бы. – Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и почему-то стыд; словно он безнадёжно виноват передо мной. – Тилам, ты продержись, а? Доживи до весны… пожалуйста!

А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в лесной избушке дожидаться проводника.

И снова был путь – уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь мороза, в тяжёлый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым простором замёрзшей реки.

Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.

А потом за поворотом открылся Квайр – и граница осталась позади. Он стоял на высоком берегу – весь серый и золотой; серая линия стен, оттенённых полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.

В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса, скрип полозьев; жёлтые комья навоза, обрывки соломы, вмёрзшие в жёлтый, истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег, прямо в грязные объятия Ирага.

Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела, клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье пугливо отшатывалось от неё, заслонялось жердями хилых заборов, отплёвывалось потёками замёрзших помоев.

Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков, растрёпанные кучи жёлтых стружек – но я всё равно уже не верил им.

Мы все шли и шли. Петляли в переулках, лезли в дыры, перелезали через плетни и очутились перед кузницей.

Провожатый жестом велел обождать и канул в её нутро. За хозяином. Был тот жилист, ростом почти с меня; копоть въелась в складки длинного, худого лица и даже на носу была полоса сажи.

– Вот, – сказал проводник и ткнул в меня пальцем. Натянул капюшон и молча исчез. Довольно обидно, всё-таки почти сутки вдвоём….

– Здравствуй, хозяин, – сказал я. – Меня зовут Тилар.

– Ирсал, – он чёрной ладонью раскрасил лицо и молча повёл меня в угол двора, в низкий бревенчатый дом.

В доме были лишь кислая вонь, стол с парой лавок, да куча детей. Две чумазых мордочки выглянули с полатей, захихикали и исчезли, и тотчас заорал младенец. Я испуганно обернулся. Прямо на полу рядом с печью сидела девочка-подросток и покачивала колыбель.

– Тазир! – крикнул Ирсал. – Уйми дитя!

Из-за грязной занавески вышла женщина, вытерла об юбку мокрые руки, взяла младенца и ушла. Девочка пошла за ней.

– Нет, Ирсал, – сказал я. – Я тут не останусь.

Он не ответил, взялся ладонью за лицо и уставился на меня.

– Что с ними будет, если меня найдут?

– Это уж моя забота!

– Не сердись! Просто, если что… я ведь тоже тут на виду. Найди мне укромное местечко, чтобы… Ну, сам понимаешь.

Ирсал не стал спорить. Подумал, прошёлся пятернёй по лицу.

– Можно. Есть одно. Покойной тётки мужу двоюродная сестра. Только она того. Как померли у неё все в мор, тронулась. Так-то тихая. Сготовить там, обстирать… одна живёт. А слов не разумеет. Коли не боишься…

– Чего?

Он поглядел удивительно, и я вспомнил, что в нынешнем Квайре безумие считается заразным. Усмехнулся и сказал:

– Не боюсь.

И я поселился в домишке старой Синар. Странное это было место, и странная это была жизнь.