Рукопись Бога

В зале, отделенном от нас стеклом, орудовали следователь, секретарь, медик, палач и фамилиары, в обязанности которых входило учинить еретичке допрос, подвергнуть ее испытанию болью и умертвить независимо от того, раскается ли она в содеянном.

Согласно досье, в которое мне позволили взглянуть, Йоханна Шур, неграмотная швейцарская крестьянка пятнадцати лет, никогда не покидавшая родного Граубюндена, обвинялась в колдовстве. По многочисленным свидетельствам, девочка-подросток, не знавшая ни одного языка, кроме ретороманского, на котором говорили в ее кантоне, и нескольких французских слов, периодически впадала в транс, и при этом свободно общалась на английском, немецком, испанском, португальском, классической латыни и еще на множестве языков, включая наречия африканских племен и индейцев Южной Америки. Слухи об удивительной девушке мгновенно распространились за пределы кантона, и дом Шуров наводнили паломники со всей Европы, жаждавшие посмотреть на живое чудо. Утверждали, что Йоханна не только говорит на иностранных языках, но и может поддержать разговор на самые серьезные научные и философские темы, легко меняя выговор и даже тембр голоса. Этого оказалось достаточно, чтобы Союз заподозрил вмешательство дьявола.

Я же видел перед собой лишь до смерти напуганную девчонку, которая отчаянно скользила взглядом по лицам своих мучителей, пытаясь угадать, кого молить о пощаде, пока палач вливал в нее вторую кружку воды… Совершенно голую, если не считать прикрывавшей срам тряпки, успевшей пропитаться мочой.

– Веруешь ли во Христа, от Девы рожденного? – вопрошал следователь по опросной книге, составленной в тысяча пятьсот шестьдесят первом году великим инквизитором Арагона Николау Эймерихом.

Из глубин театра доносился чистый баритон.

Braveggia, urla!
T'affretta a palesarmi
il fondo dell'alma ria!
Va, moribando!
II capestro t'aspetta.

Девочка молчала. Она не понимала языка, на котором задавали вопросы, не понимала, зачем ее сюда привезли, кто эти люди и за что они делают ей больно. Она хотела, чтобы все это оказалось страшным сном. Но кошмар не кончался.

Несчастную поместили на козлы, подобие горизонтальной лестницы с острыми ступенями, головой вниз, стянули череп железным обручем. Отточенные края глубоко вонзались в ее плечи, ноги и бедра. Зев, железный кляп с расходящимися лепестками, разрывал рот. Иногда его доставали, чтобы сунуть в горло току, длинный матерчатый жгут, по которому в глотку стекала вода из огромной литровой кружки.

– Веруешь в воскресение плоти? – спрашивал Джасинто Бандинелли, следователь инквизиции. Не получив ответа, он приказал фамилиарам готовить току и третью кружку.

Я был знаком с Бандинелли. Д'Амбуаз как-то представил мне этого доминиканца, неотесанного сицилийца с грубым голосом и жуткими повадками, привыкшего раболепствовать перед высшими и топтать низших.

Сейчас об этом страшно вспоминать, но тогда, несмотря на весь ужас происходящего, несмотря на сострадание к бедной жертве, едва слышно шепчущей молитву на родном языке, несмотря на опасность, грозившую мне самому, я не мог отвести взгляд от ее крепкой, упругой, превосходно развитой груди; оказалось, что страх и жалость порой идут рука об руку с похотью.

Врач, старик с растрепанной седой бородой, жестом остановил палача, испугавшись, что обвиняемая захлебнется собственной рвотой.

– Веруешь ли, что Иисус был жив, когда его распяли на кресте и поразили копьем? – тупо бубнил Бандинелли, будто не видя, что его жертва бьется в агонии, тщетно стараясь поймать губами воздух вместо воды.

Кардинал и его приспешники были недовольны и ходом допроса, и самим следователем.

– Веруешь ли, что Иисус Христос был зачат непорочно? – продолжал доминиканец цитировать Эймериха.

Разумеется, девушка не отвечала. Она больше не пыталась вырваться из пут и бросила оставшиеся силы на то, чтобы воздуха в легких хватило. Чтобы выжить.

Заметив, что у жертвы синеют ногти, врач с тревогой поглядел на следователя, но тот махнул рукой и приказал палачу готовить очередную кружку.

Голоса студентов из театра Рингштрассе слились в божественном ариозо.

Quel tuo pianto era lava
al sensi miei e il tuo sguardo
che odio in me dardeggiava
mie brame inferociva.

Именно тогда, глядя, как невинная душа борется за жизнь, как кровь заливает ее тело, видя ужас, стыд и непонимание в ее широко распахнутых покрасневших глазах, я впервые усомнился в справедливости своей миссии. Всего на мгновение. Потому что время на раздумья кончилось.

Палач попытался засунуть току девушке в рот, но врач бросился к нему, отчаянно жестикулируя. Мы видели, что кожа девочки сделалась лиловой, что переполнившая легкие вода хлынула изо рта и ноздрей, но все равно не сразу поняли, что она уже не дышит. Что она мертва.

Доминиканец оборвал молитву.