Рукопись, найденная в ванне

— Тогда я сам напишу… — предложил он, снова берясь за пилку. — А вы только подпишете…

— Но что?

— Показаньице…

«Вот ты у меня где!» — подумал я, стараясь не стискивать зубы, чтобы не выдать себя напряжением лицевых мышц.

— Не знаю, о чем вы говорите, — сказал я сухо.

— Да ну? Попоечки не помните?

Я молчал. Он потер ногти о сукно пиджака, проверил, блестят ли они как положено, и, достав из ящика стола толстый, маленький томик в черном переплете, который сам раскрылся в нужном месте, начал читать:

— Статья… гм… гм… ага: «Распространение слухов и измышлений, пропагандирование, а равно любые иные действия, имеющие целью создать представление, что Антиздания как такового не существует, караются полной эгзоклазией». Ну? — он поощряюще взглянул на меня.

— Я не распространял никаких слухов…

— А кто утверждает обратное? Сохрани Бог, вы ничего такого не делали, ваше дело — коньячок да ушки на макушке. Или в ушах у нас клапаны, чтобы ими слух затыкать? К сожалению, отсутствие клапанов может быть наказуемо, поскольку… — он снова заглянул в томик, — «присутствие при совершении преступления, предусмотренного статьей эн-эн, часть эн, карается эпистоклазией, если в течение эн часов после его совершения свидетель не даст показаний в компетентных органах или если суд не усмотрит в его поведении смягчающих обстоятельств согласно параграфу „эн малое“».

Отложив томик в сторону, он уставился на меня своими влажными, словно вынутыми из воды, рыбьими глазками и наконец предложил — столь мелким движением губ, словно выплевывал невидимую косточку:

— Показаньице?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну, — не отступался он, — крохотное показаньице…

— Мне нечего показывать.

— Малюсенькое?

— Нет. И перестаньте, ради Бога, сюсюкать! — крикнул я, дрожа от безудержной ярости.

Он заморгал необычайно скоро, словно всполошенная птица.

— Ничего?

— Ничего.

— Ни гугу?

— Нет.

— Может, помочь? Ну, скажем, так: «Будучи участником попойки, организованной профессорами… тут имена… а также… снова имена… такого-то числа… и так далее… я невольно оказался свидетелем распространения злостных…» Ну?

— Я отказываюсь давать показания.

Он смотрел на меня куриными, совершенно круглыми глазками.

— Я арестован? — спросил я.

— Баламут! — сказал он и захлопал ресницами. — Тогда, может, что-нибудь другое? Гм? Ко-ко? Пси-пси? Цып-цып?

— Да перестаньте же!

— Ко-ко… — повторил он, немилосердно гримасничая, словно перед младенцем. — Кон… спи… ра… цып-цып… конспирашечка… конспиратулечка… — пищал он невообразимо тонко, — рапортунчик?..

Я молчал.

— Нет? — Он всем телом навалился на стол, как будто готовясь на меня прыгнуть. — А это вы узнаете, милостивый государь?!

В руках он держал круглую коробочку, полную мелких, как горох, пуговиц, обшитых черной материей.

— О! — вырвалось у меня.

Он подхватил это с чрезвычайной готовностью, бормоча, как бы про себя:

— О… то есть Орфини… О… О…

— Я ничего не говорил!

— О? — подхватил он опять, подмигивая. — «О», и ничего больше? Только «О», голое «О», без ничего? Как же так, одиночное «О»… нужно дальше, дальше: О… р… Ну?! Духовное платьице… Проповедничек… чтобы, того, значит, чтобы сообща, всякие там глупостишки…. гм?!

— Нет, — сказал я.

— Нет, но «О»! — возразил он. — «О»! Все-таки «О»! Тем не менее «О»!

Он радовался все более явственно. Я решил молчать.

— А может, споем? — предложил он. — Песенку. Скажем: «Жил-был у бабушки белый Барра…» — ну? Нет? Тогда, может, другую: «Антизданье — Зданье — Аминь!» Знаете? — Он выдержал паузу. — Непреклонный! — сказал он наконец коробочке с пуговицами, которую держал в руках. — Непреклонный, гордый, твердый. Пилата ему подавай. Режьте, жгите вы меня! Не скажу ни слова я! Ессе homo! [26] А тут ничего подобного, тут только пилатики, и хоть бы крест был — поди ж ты! — а мы не можем — мы ничего — ничегошеньки — разве лишь… крестик в дорогу!!

Я не двигался. Он снова начал пилить ногти, приставил, примерил их к какому-то воображаемому идеалу, снова пилил, поправлял, наконец грубо, как в самом начале, буркнул себе под нос:

— Попрошу не мешать мне.

— Я могу идти? — ошеломленно спросил я.

Он не ответил. Я поискал глазами дверь. Она была в углу, и даже приоткрыта. Как это я ее не увидел раньше? Держа ладонь на дверной ручке, я взглянул на него. Он меня просто не замечал, погрузившись в полировку ногтей. Помешкав, я вышел в большой, холодный, белый коридор. Я был уже далеко, когда почувствовал, что несу что-то большое, тяжелое, подвешенное к туловищу с обеих сторон, как коромысла. Остановился. Это были мои руки, влажные и словно бы жирные. Я поднес ладони к глазам. В сеточке линий блестели микроскопические капельки. Они росли на глазах. «О, — подумал я, — так потеть…» «О»! Почему «О»? Почему я не сказал, например: «А»?! Кто я? Червяк ползучий? Э, какой там червяк! Мерзавец! Сочный, сочащийся Мерзавец! Не зачаточным быть, мизерным, — но полным, могучим Мерзавцем! И ощутил я в себе решимость, словно готовы уже запальные шнуры и крупицы пороха: искра — пламя по ним пробежало — взрыв!