Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых

Согбенные, мы стоим над грудой своего мохнатого имущества на пятачке ослепительного мертвенного света среди жаркой тьмы. Проходит час, другой. «Сначала её, потом себя, сначала её…» Отдельные добровольцы отправляются в витрину, где, униженно склонившись к конторе, что-то лепечет наша рукгруппы на своём пиджн инглиш. «Ничего, прорвёмся!» – подбадривает Гренадёр-баба и собирается идти ругаться, зная, что её не пустят. «Как по-гречески геморрой?» – спрашивает она меня. «Это греческое слово. Что-то вроде кровотечения». Все поражены.

Света, в миру её соседка, которую Гренадёр-баба ради своего увеселения таскает по всему свету, как всегда, покорна судьбе. Людмила не переставая капает корвалол в термосную крышку. «Они хотят большую бутылку метаксы!» – с видом бывалого человека повторяет Юра, но и он только храбрится: рукгруппы уже намекала усатику на некую сумму в долларах, но вызвала лишь новый взрыв самой опасной злобы – патриотической. Всем Светам, Милам и Юрам около пятидесяти. Все с высшим – группа исключительно интеллигентная.

Постепенно выясняется, что бешеный коротышка возмущён долларизацией греческой экономики: он требует, чтобы мы вернулись во все магазины всех населенных пунктов, где мы что-то покупали, и взяли там справки, что расплачивались драхмами, а не долларами. Мы действительно платили долларами – в голову не приходило, что это запрещено: лавочники просто сияли навстречу нашей «зелени»; они же дали бы нам и любую справку, но заняло бы это дня три (не говоря уже о том, что всех магазинов и не вспомнишь). А виза? Ведь мы уже не имеем права находиться в Греции. А полдневный самолёт?

Я брожу кругами, петлями и спиралями под белыми солнцами прожекторов. Кругом колючая проволока неизвестно среди какого мира, вдоль шлагбаума прохаживается солдат в незнакомой форме, держа как-то странно, поперёк поясницы, непривычно длинный автомат. «Сначала её…» Может, броситься на проволоку? Короткая очередь – и всё кончено. А на нейтральной полосе цветы… Выплывают из тьмы и с рёвом скрываются во тьме огромные трейлеры с надписями: «Истанбул», «Амстердам» – я уже не различаю кириллицу и латиницу. Не покидает ощущение бреда: неужели это я, старший научный сотрудник престижного НИИ, совсем недавно получивший приглашение вступить в нью-йоркскую академию, брожу по этой нейтральной полосе между Стамбулом и Амстердамом? Зайти здесь можно только в туалет и «фри-шоп» – каждый из них я обследую раз по двадцать: чисто, поблёскивают краны, гудят унитазы, на полках пред зеркалами фессалийское и фалернское, кивающая уже из мира потустороннего метакса, две тысячи сортов виски и шоколада, электробритвы, магнитофоны… Какая страшная, сверкающая красота! Сколько на свете вещей, не нужных человеку!

На некоем подобии клумбы, под агавами небольшим таборцем сидят умиротворенные украинцы. «Ничого», – утешают они меня. Ось воны уже с месяць здесь сидять: неправильно оформилы паспорта, в Грецию их не впускают, а назад вернуться не на что. Вот, оказывается, где мне суждено скончать свои дни. А как же «сначала её»?..

Чёрная тьма понемногу превращается в серую мглу, проступают контуры гор. Горы начинают розоветь. Выходят солдаты причесывать грабельками и без того великолепно возделанную землю промеж двух колючек. Усатый замухрышка, исполненный достоинства, отбыл на отдых. Его сменил другой усач. Он бы нас отпустил, но не решается отменить распоряжение коллеги. Вот в девять придёт начальник – он нас рассудит. «У нас же самолёт!..» Не могу знать. Всё это по-гречески. Рукгруппы звонит в Афины, в российское посольство. Посол соблюдает день субботний. Но в понедельник он нами обязательно займётся. Рукгруппы грозит дежурному международным конфликтом, хотя наши уже окончательно сморены. Дежурный призывает таможенника и что-то долго ему внушает. Рукгруппы дозванивается до софийского турбюро, оно обещает задержать самолёт. «Турбовинтовой?» – напрашивается бредовое созвучие, но говорят, что это может каждый – за сто долларов не то в час, не то в минуту, не то в секунду. Всё это ляжет на наши кошельки. «Сначала её…»

Начальник уже выехал в таможню, Снежина в аэропорт – кто кого? Он уже здесь – усы, пузо, но почему-то больше не Сухуми. Он готов нас отпустить, если мы распишемся, что не имеем претензий. Опытные люди предостерегают: на незнакомом языке можно подписать признание в попытке провезти наркотики. Все же по одному тянемся расписываться. Очумелые, укладываем тючки, расползаемся по успевшему хорошенько прокалиться автобусу – и начинается гонка: Снежина в Софии сыплет нашими долларами, мы в Балканах жмём на газ. Но победила нас японская делегация, у которой был уже назначен вылет из Москвы – не Болгарии тягаться с финансовым могуществом Японии. Уже на ступенях аэропорта (что-то в духе Хлебникова – чуть ли не «Детище») мы увидели, как наш лайнер взял курс на Москву – мы остались на плавящемся асфальте над своей меховой грудой.