Рукотворное море

— Что ты мелешь, я не понимаю! Что я, дряхлый старик какой-нибудь? — рассердился Давыд Савельевич. — Лишь бы разговоры говорить, а в существо дела проникнуть не в состоянии. На старости лет! Молчи лучше, если ты ничего не понимаешь.

— Но его же с пенсии снимут, — не унималась Евдокия Петровна, — на что ему эти лекции сдались?

Давыд Савельевич затряс бородкой, нахмурил лоб и исподлобья поглядел на Евдокию Петровну.

— Ну, ладно, ладно, молчу, — сказала она, поднимая руки, — каждый по-своему с ума сходит.

— Мама, — сказала Маруся, — его с пенсии не снимут. Он будет сверх пенсии получать. Зачем вы расстраиваетесь?

— Она сама не знает, чего хочет. Можно подумать, что я в самом деле столетний старик. Мне, конечно, нужно подумать, но в принципе я согласен. Вот только — как с транспортом? Придется на поезде ездить или машину будете присылать?

Евдокия Петровна встала и вышла из комнаты. Маруся подмигнула отцу, и они рассмеялись.

— Мы будем машину присылать, — сказала она.

— То-то, машину! — погрозил ей пальцем Давыд Савельевич. — Пришлете машину — и весь мой авторитет пропал. Мне машину надо, чтобы она передом шла. Раком пятиться мне не полагается.

— Вы об этом, папа, не беспокойтесь. Каждый раз будем осматривать машину.

— Ну, ладно, уговорила. Так и скажи своим начальникам: Мозгов согласен.

И, когда дочь уехала, Давыд Савельевич степенно вышел из дому и направился к проходной будке.

Илья Тарасович, как обычно, встал перед ним навытяжку. Давыд Савельевич поглядел на него и, пожевав бородку, сказал:

— Сиди, сиди. Я просто так.

Но Илья Тарасович не садился из почтительности. Давыд Савельевич ткнул его в грудь согнутым пальцем:

— Ну, как у вас дела? Поправляются?

— Как изволили сказать? — переспросил Илья Тарасович.

Мозгов махнул рукой и сказал:

— Ладно, сиди. Я теперь, между прочим, буду вроде профессора. Лекции буду читать. Так-то, братец ты мой!

Он посмотрел на сторожа, стараясь подавить волнение, и с гордостью прошел на заводскую площадку.

РАЗГРОМ (История одного спектакля)

В пути их настигла гроза. Луну заволокло тучами, стало совсем темно. Оглушительно ударил громовой разряд, яростно хлынул дождь. Они ехали на подводах с ящиками, окованными железом, в которых лежал реквизит. Было холодно. Они видели при взрывах молнии мокрую, взъерошенную шерсть лошадей, деревья, качавшиеся по краям дороги. Актеры жались друг к другу в промокших своих юнгштурмовках и не могли согреться. Новенькие портупеи больше не скрипели, кругом все промокло, и, кроме дождя, ничего не было слышно. Возчики, кряхтя, объясняли, что дождь к урожаю.

В два часа ночи они приехали в Резаватово. Село не спало. У школы их встретили хмурые бороды, освещенные цигарками, шипящими от капель, падающих из темноты; шепот, громкие плевки и ругань сквозь зубы.

Журкина поежилась.

— Страшно, — сказала она Машкову.

Уже два раза Московский театр имени Ленсовета выезжал в деревню. Журкина выезжала со всеми и знала, как знали все, что в деревне приходится не только давать спектакли и пить чай с липовым медом, но и вести массовую политическую работу среди крестьян, разъяснять им преимущества коллективного хозяйства, говорить о многополье, рассказывать, что такое комбайн, отвечать, почему известно, что бога нет.

В двадцать девятом году, когда они ездили по ЦЧО, в одной деревне Козловской начался пожар.

Сразу загорелось несколько изб. Рядом стояли новые колхозные конюшни, но они подожжены не были. Ветер дул в их сторону, и неминуемо они должны были загореться тоже. Это жестокое желание поджигателей продлить мучения погорельцев особенно поразило Журкину.

У актеров в это время была репетиция пьесы «Пришла пора». В гриме и париках они бросились на пожар. У горящих изб метались бабы. Мужчины с опаленными волосами вытаскивали перины и глиняные горшки для молока. Старый дед с хлебными крошками на тощей бороденке держал в руках деревянную игрушечную лошадку и бестолково кричал:

— Помилуй, господи!

Кругом стояли односельчане. Они стояли молча, только несколько молодых парней, смеясь и гримасничая, стегали ошалевших от горя баб ивовыми прутиками по голым икрам.

— Что же вы стоите, товарищи?! — закричал Ионов. — Ведра давай!

— Пускай горит, — спокойно сказали в толпе, — оно колхозное.

Ветер нес горящую солому к конюшням. Слышно было, как в стойлах рвалась скотина. Лоскутки пламени взлетали по конюшенному срубу к крыше.

Из школы принесли три ведра, еще два, испуганно оглядываясь, дал белобрысый мальчонок.

— Где колодец? — спросил Ионов.

— А мы не знаем, — ответил парень с ивовым прутиком в руках.

Актеры сами выводили лошадей, разбирали крыши. Седые и рыжие их парики скорчились от пламени, на лицах растаял и расплылся грим.

Они работали до поздней ночи, и им никто не помогал.

И теперь, в тридцать первом году, когда они ехали сюда, в районном центре их предупреждали:

— Вам будет нелегко.