Рулетка еврейского квартала

Никакой сверхъестественной мамой Соня, конечно, себя не чувствовала. А только в последний, может быть, год в ней развилась болезненная тяга к семейному и личному мазохизму. Как она и думала заранее, свекровь ее без апелляций и стеснения от того, что суется в слишком интимное дело, настояла на непременном рождении потомства. Финансовый обман Сони и Левы удался, хотя поддерживать его было и непросто, и Ева Самуэлевна сказала, что ребенок нужен, и точка. И ребенок явился по ее повелению. Уже тогда, еще нося в себе Димку, особенно в поздние месяцы, Соня и ощутила в себе это сложное настроение «пусть мне будет хуже». Это было довольно редким человеческим состоянием, встречающимся только в особых обстоятельствах жизни. Для его возникновения нужно, как правило, полное подавление собственной личности до последнего градуса ее свободы, окончательное подчинение если не другому лицу, то хотя бы внешней форме, продиктованной этим лицом или лицами. То есть ежедневное и ежесекундное существование вопреки. Вопреки своим желаниям, вопреки собственному стыду или разуму. И при этом такой несчастный человек становится столь открытым для любого постороннего вторжения, что у него вдруг начинается обратная реакция. Пусть его топчут, переделывают, заставляют, подчиняют или раздевают до внутреннего, душевного скелета еще больше и пуще прежнего, он даже хочет этого. Если принуждают на рубль, он нарочно сверх принудится на три. Если выворачивают наружу напоказ, то и сам вылезет наизнанку через меру. Это тоже своего рода протест и защита, только понятые наоборот. Как бы внутренний крик: «Нате! Ешьте! И подавитесь вы совсем!» И оттого, что крик этот, конечно же, никому не слышен, то и мазохизм такого рода развивается дальше и бесконтрольно, пока не наступает естественный предел усталости, и тогда последствия не сможет предсказать никто.

И Сонины новые, очень опасные наклонности к искусственному уничижению и терпению того, чего она совсем не обязана была терпеть, касались и маленького Димки. Может, родись этот ребенок по ее воле и желанию, Соня и в самом деле оказалась бы прекрасной мамой и искренне радовалась сыну. Даже несмотря на его отца, которого чем дальше, тем больше Соня считала ни на что не годным человеком. Но вот теперь ее состояние, которое можно было расценить и как своего рода душевную болезнь, мешало пробиться наружу ее материнской любви. И все ее отношение к Димке тоже было отравлено тем же нарочным мазохизмом. Она прислуживала младенцу, как рабыня, и буквально сдувала с ребеночка пылинки, но в сердце ее жили только боль и желчь, бесконечное «Вот вам! Получите! А я еще больше могу!». Она, как и прежде страдавшие до нее подобным образом люди, втайне все же надеялась, что такая ее самоотверженность и чрезмерность в исполнении долга наведут близких на мысль о ее, Сонином, несчастии, и они вдруг очнутся, и пожалеют, и скажут: «Что же мы наделали!», и попросят прощения, и освободят ее. Надо ли объяснять бесплодность и ложность подобной надежды. Никогда бы никто ничего не понял и не увидел. А совсем напротив, близкие ее действительно думали, что необычайно осчастливили Соню. Свекровь – своими поучениями и назойливой опекой, муж Лева – собственной своей неповторимой персоной и сыном Димкой. Они радостно играли в этот обман, потому как кто же по доброй воле откажется от столь удобной формы существования, тем более если тот бедняга, за счет кого проистекает удобство, всем своим видом воплощает довольство?!

Сказывалось, впрочем, новое Сонино настроение не только на одном Димке. И муж Сони тоже ощутил его на себе, и очень оно пришлось ему по сердцу. За эти последние два года Лева, как втайне и опасалась Соня, добился мало чего в своей торговле протезами. Сейчас, однако, он приносил уж не двести долларов, как весь первый год своей работы, а целых пятьсот. Но Соне они совсем не казались астрономической цифрой. Да она сама начинала с такой зарплаты и не считала это чем-то особенным. А вот Лева считал. Так возгордился, будто на Луну слетал и водрузил в кратере победный флаг. И в этом тоже отчасти было виновато новое Сонино состояние.

Сначала они с мужем только скрывали от его родителей истинное положение вещей. Отец Сони, Алексей Валентинович, болтливым не был, да и с новыми московскими родственниками почти не соприкасался, и оттого помощь его, оказанную в деньгах, утаить получилось просто. Соня то и дело звонила в Одессу и каждый раз излагала очередную историю своей нужды, и всегда так, чтобы выставить Леву в выгодном свете даже и перед отцом. Но и ей постоянно казалось при этом, что отец ее все понимает – Алексей Валентинович Рудашев знаменит был многими качествами, но отнюдь не глупостью. Он просто подыгрывал дочери, делал вид, что верит каждому звуку в ее словах и даже как бы поощряет ее на дальнейшее вранье.