Румбы фантастики

— Но остальные?! — не выдержал я. — Многие! Ведь вы их — тоже…

— Да. В тебе просыпается ревность? Выходит, что ты не один? Не ты один! Есть конкуренты? Так?

— Пусть так, — я все еще не понимал, к чему может привести наш разговор. Но мне ужасно не хотелось выпускать из рук его причудливую нить. Во всяком случае, казалось, что она — моя. — Чего они добились?

— Многого, Сережа. Может, это для тебя и странно прозвучит… Они сделались прекрасными специалистами. И стали при этом людьми. Или сделались просто людьми.

— А я — нет? — в свой вопрос мне хотелось вложить максимум сарказма. Не терплю, когда берутся попрекать несуществующими доблестями остальных. Тем паче, если эти доблести реальны… От них тянет похоронным славословием, ханжеством упавшего, чтобы деликатно пресмыкаться…

— К сожалению, мой мальчик. Да, специалист ты — первоклассный. Тут тебе воздали по заслугам. Но ты, как был, — невежа.

— В смысле?

— Человеком не стал, — Ширяев мимолетно, с сожалением улыбнулся и сцепил на коленях свои длинные пальцы — совсем, ну, совсем молодые, несмотря на возраст. Противоестественно, но — факт!

«Может, послать его куда подальше? — мелькнула спасительная мысль. — Или вызвать психиатра? Нет, послушаю еще немного. Первый раз со мною говорят в подобном тоне. Любопытно!»

— Это почему, позвольте вас спросить? Кто я тогда, по-вашему?

— Формально ты, Сережа, получил все то, о чем другие и мечтать не смеют, — говорил Ширяев тихо, словно обращался к самому себе. — Деньги, слава, положение, авторитет… И — молодость, здоровье… Те, кто тебя не знают, за глаза тебя боготворят. Да-да! В науке ты — светило.

— Разве этого мало? Многим вообще — и сотой доли не дано. Уж тут программа на успех, как вы ее назвали, реализовалась — лучше не придумать!

— Нет, Сережа, нет! — Ширяев глянул в упор. Ей-богу, что-то мне в его глазах почудилось такое, отчего мурашки заскакали по спине. Беспощадная, холодная жестокость… Хотя, неправда, секундой позже я понял, — это было сострадание, но столь глубокое, столь непривычное в наш суматошный век, что мне сделалось не по себе. Не жалость — жалостливый взгляд я знаю, он сусален и исполнен самолюбованья, — просто сострадание, теперь я понимаю, что это такое: его легко принять и за жестокость, коль не в состоянии избавиться от плена собственных ничтожных установок, по которым в жизни, что бы ни происходило, дважды-два — важней всего. Да и верней, чего там говорить…

— Но вы совсем запутали меня! Не сходятся концы с концами! — закричал я, вскакивая вновь из-за стола.

— Сядь, — показал рукой Ширяев. — И послушай. Помнишь, к тебе приходил Кузовкин? Ждал участия, совета… Где он теперь? Пожалуй, и не знаешь… Нет Кузовкина. Своим отказом ты его убил… А Фроликов? Он разве был тебе помехой? Но ты растоптал его, сам, впрочем, не заметив… Зайцева, прелестная девчушка… Как она тебя любила!.. Для нее и вправду ты был свет в оконце, смысл жизни. А в итоге? Бросил, отшвырнул — ненужная помеха, лишний винтик в строго выверенном механизме продвижения вперед. Ты знаешь, что с ней? А с детьми, с близняшками, которых ты не видел никогда? Они родились, они есть.

— Послушайте, откуда вам известно… Все детали…

— Я обязан помнить. Когда другие забывают… Не могу иначе… Ведь у каждого свое предназначенье…

— Но зачем, зачем вы вспоминаете все это?! — не на шутку разозлился я. — Что было — то прошло!

— Как объяснить тебе? — Ширяев помолчал, слегка покачивая головой. — Уж слишком много было. Да! И слишком многое прошло. Хотя должно было остаться… Вот в чем дело. Я могу продолжить перечень твоих людских «побед», могу назвать всех тех, кому ты причинил страдания и горе, даже свел в могилу… Стоит ли? Ведь ты по жизни шел, других совсем не замечая. Ну, а если замечал, то лишь тогда, когда кого-то надо было отодвинуть, чтобы не мешал… По-моему, тебе мешали все, кто не работал на тебя… Ты разве уважал кого-нибудь, ценил, любил? Минимум волнений, минимум забот. Нет никого, кому бы ты помог — хотя бы раз.

— Это мешало работе, — холодно заметил я. — Как, впрочем, вынужден признать, сейчас мешаете и вы.

— Вот видишь, — с укоризною сказал Ширяев, словно бы опять ему открылось все, что я старательно таил в своей душе. — Ты либо ничего не понял — это ты-то! — либо всячески пытаешься убраться в тень, чтоб не пекло. В тень самого себя. Печально! Мы довольно долго ждали, все надеялись — а вдруг?.. Увы! Ты выдающийся специалист. Но этого мало для полного успеха! Потому что в жизни ты — не человек. По человеческим параметрам ты — круглый нуль. Какой уж тут успех, Сережа!.. Это провал, фиаско… И менять тебя, перевоспитывать нелепо. Слишком поздно. Тебе неведомы добро и сострадание, и жертвенность, и чуткость. Ты ведь так и не познал большой и искренней любви! Где твои друзья, Сережа? Нет их. Только лизоблюды, мелкие душонки, ищущие, где б урвать легко кусочек пожирней, — они с тобой, пока тебе сопутствует успех… А ты и этого не видишь. Что же остается? Дело?