Румянцевский сквер

Размахнувшись, он метнул через проволочные ряды небольшой пакетик. Живо развернув пеструю этикетку, Цыпин с Кузьминым обалдело воззрились на плитку шоколада. Надо же! Они и в прежней-то, довоенной жизни такое чудо на зуб не пробовали. Ну, союзники!

— Спасибо! — крикнул Кузьмин. И вовсе некстати добавил: — А второй фронт когда откроете?

Союзник, само собой, не понял. Улыбнулся в сто зубов, помахал рукой и пошел своей дорогой — гонять мяч.

Шоколад Кузьмин предложил тут же съесть. Но Цыпин сказал:

— Нет, Ване отдадим. Он же, само, доходит.

Отдали Ване Дееву полплитки, остальные квадратики поделили меж собой. Они видели: Ваня от своей доли отдал кусочек Шехтману. Ну, это его дело. Шехтман, конечно, с ним много возился. Рана у Деева заживала медленно, а главное — терял он силы, страшно отощал. Ведь он, в свои-то неполные двадцать, еще рос, ему питание было нужно, хоть какой приварок, а не одна постылая разваренная брюква.

У многих тут были признаки цинги — кровоточили десны, пошла по телу красная сыпь. А у Вани Деева и того хуже, Шехтман обнаружил темные пятна на груди и спине. Кажется, это была пеллагра. Шехтман поплелся в ревир. Он же умел по-немецки, вот и пустился объяснять про деевскую пеллагру, мол, надо лечить, — но тамошний чин, не поймешь, врач или кто еще, не дослушал, а только спросил номер барака и коротко сказал, что эти люди — diese Menschen — на днях будут отправлены в другой лагерь.

Эта новость ошеломила население барака. Куда еще? Гонят и гонят, как скотину, в глубь распроклятой своей Германии…

В ту же ночь проснулись от неблизкого, но внятного грохота бомбежки. Воздушные волны, рожденные ударами бомб, сотрясали барак, в оконце, забранном решеткой, грозно, багрово мигало, слышались нервные барабаны зениток. В Штральзунде был у немцев судостроительный завод — его-то, должно быть, и бомбили союзники.

Бывший десантник Щур сказал:

— Конец света, конешное дело. Так и сказано — небо свернется в трубку.

— Как это — небо свернется? — спросил Цыпин.

Щур не ответил.

Стихло в третьем часу ночи. А ранним утром — подъем, построение. Небо еще не очистилось от дыма и гари бомбежки, но в просветах робко проглядывала голубизна, — оно, небо, словно в сомнении присматривалось к земле, охваченной войной: а и в самом деле, не свернуться ли… стоит ли обволакивать эту дрянную планету…

В тот же день их команду, семьдесят человек, привезли поездом в близкий от Штральзунда порт Свинемюнде и загнали в трюм парохода. Это было что-то новое. Уж не собираются ли немцы вывезти их в открытое море и утопить вместе с пароходом? Уж больно старый он был, на черных листах обшивки имел вмятины — явно боевые рубцы. Сиплым гудком пароход возвестил о своем отрыве от пристани и почти сразу стал медленно — по-стариковски — переваливаться с боку на бок. Куда он шел? В какую новую неизвестность судьбы?

Валялись на слежавшемся сене. В открытый люк скромненько проникал свет дня — там, наверху, было солнце, море, весна. Выходить, поднявшись по трапу, на верхнюю палубу можно было только в гальюн — металлическую коробку на корме. Двое часовых с автоматами присматривали, чтобы только в гальюн — и обратно в трюм.

Цыпин поднялся наверх. В лицо ударил холодный ветер. Вскрикнули, словно приветствуя, чайки, летящие за неторопливым пароходом. Море было ярко-синее, вспыхивали и гасли мелкие барашки. Дым, валивший из трубы, уносило в сторону, влево, и там, на горизонте, смутно рисовался далекий берег. Чудно это было — вроде как во сне.

Вечером спустили в трюм хлеб в ящиках, куски черной колбасы и неизменный эрзац-кофе в больших термосах.

Шехтман, ходивший наверх, объявил:

— Слева близко — берег. Я часового спросил, что за земля. Он говорит — Дэнемарк, то есть Дания. Значит, проходим Зунд.

— Что это? — посыпались вопросы. — Где это?

Шехтман и еще двое-трое, помнившие школьную программу, объяснили про датские проливы. Но оставалось загадкой — куда везут? В какой-то германский порт? Но почему же не на поезде? В Данию? Тоже непонятно. Ну, не в Англию же…

Ночью Ваня Деев всполошил трюм истошным криком. Цыпин, лежавший рядом, разбудил парня.

— Ты чего? Приснилось, да?

Ваня сидел сгорбившись, потирая лоб. В слабом свете синего фонаря, качающегося возле люка, его лицо с обтянутыми скулами казалось наполненным ужасом.

— Там… — Ваня неуверенно ткнул пальцем в сторону трапа. — Там он…

— Кто? — спросил Цыпин.

Но Ваня не ответил. С тихим стоном лег на спину, умолк.

Весь следующий день он лежал неподвижно, с трудом заставили его съесть пайку хлеба и выпить «кофе». Шехтман потерянно качал головой: ничем нельзя было помочь парню. Темные пятна пошли у него по всему телу. Деев доходил.

А пароход все шел и шел, оставляя позади Каттегат, как полагали те, кто помнил географию. В Скагерраке болтанка усилилась. Начало темнеть, в трюме опять зажгли синий фонарь.

Ваня Деев вдруг раскрыл глаза.

— Толя, — еле слышно позвал он Цыпина. — Ты здесь? Ты после войны, если в Кронштадте будешь… Ты найди мою маму… на Карла Маркса, семь… Слышь?

— Да слышу, — сказал Цыпин. — Коли живой буду — найду.