Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Виктор, — он в войну родился, так его в честь победы и назвали. Но мы его будем звать Ион, так привычнее.

Виктор, он же Ион, хотел спать, его пошатывало, он горько плакал.

— Постели ему, Думитру, и посиди около, пока он не заснет, — сказала я, — есть он сейчас все равно не будет.

Когда его стали укладывать спать, он отчаянно заревел. Он отбивался и выгибался дугой. Он даже посинел. Думитру глухо проворчал:

— Эта песня тянется с самого утра… Вот я ему сейчас…

— Что ты, Думитру, разве можно? Уложи его, он заснет.

Как только «барашка» уложили, он успокоился. Засыпая, он продолжал ныть на одной ноте: «ы-ы-ы-ы». Время от времени он глубоко вздыхал, грудь у него вздымалась, он вздрагивал. На его грязном личике остались два длинных чистых следа от слез. Он уснул, вложив свою маленькую руку в огромную и жесткую отцовскую ладонь.

Думитру тихонько встал, неумелыми движениями прикрыл его, взглянул еще раз и ушел кормить скотину и свиней. Потом вошел в дом и стал готовить еду. Временами он поглядывал в мою сторону. Я видела, что ему хочется поговорить, но он не решается. Наконец он сказал:

— Может, возьмете стул, барышня, да и сядете к огню?

— Спасибо, Думитру.

— Опять, шут бы его побрал, подорожал поезд… Я привез, что вы просили.

— Хорошо, мы потом сочтемся. Подумаем и о поезде.

Я чувствовала, что Думитру радует моя сообразительность.

— Жарко в городе?

— Страсть как жарко! Здесь-то хоть ветерок дует, а там — стены раскалились, будто в печке. Что и говорить, есть и у города свое хорошее, есть и у деревни. Во всем есть и дурное и хорошее. Я купил Иону ситцу. Может, скажете Марии, чтобы сшила.

— Хорошо.

— А то уж больно много без дела сидит, — чай ведь не барыня!

С первых дней я ощущала скрытую ревность, которая жила в их крестьянской душе, тесно связанной с землей, к Марии, жившей в городе.

Присматривая за очагом, Думитру продолжал разговор:

— Я найму кого-нибудь приглядывать за волами и за Ионом. Подыщу бедную девушку, из тех, что сиротами после войны остались, — ведь сколько горя выпало на долю людей! К тем, что побогаче, богатство так и льнет, — и земли у них вдоволь, и дом цел… А у бедных — еще большая бедность… Подумайте: у меня и земля, и возмещенные убытки, а брат мой как был бедняком, так ни с чем и остался. Приходит ко мне батрачить. И многие так! А что поделаешь? Не могу же я сказать: «Вот тебе земля!» У меня жена, сын… Я ему плачу за работу, помогаю, как могу, вот и все. Так ведь?

Он говорил сбивчиво, словно для себя, глядя на мамалыгу, которую помешивал мутовкой.

— Свиньи недели через две поросят принесут. Кто за ними смотреть будет?..

— Войка к тому времени вернется.

Из осторожности и боязни рискованных предположений он ничего не ответил. Только головой кивнул.

— Теперь еще и за зверюшкой, что я утром привез, присматривать надо.

— Думитру, а ты твердо уверен, что это твой сын?

— Я так думаю… Мне был нужен сын. Мы стареем, слабеем. Добро-то кому оставим?

— У тебя много земли?

— Людей нанимать приходится.

— Сколько у тебя земли?

— Да разве я знаю? Посмотрим, что она даст.

Он кончил варить мамалыгу. Сварил в горшке вишни, положил горсть кукурузной муки. Получилось что-то вроде красной, как кровь, чорбы. Накрыл на стол и засыпал золой огонь. Оглядел стол с едой, подошел к мальчику, посмотрел, как он спит, и спросил у меня:

— Разбудить его, пусть поест?

— Пусть его спит, он перепуган и может несколько дней проплакать.

Думитру еще раз подошел к ребенку, молча посмотрел на него, поправил одеяло, поднял ему повыше подушку и, видя, что тот продолжает спать, отошел. Подошел к столу, широко перекрестился и сел за еду.

VII

Когда Ион, крепко проспав всю ночь, проснулся и увидел чужие вещи и лица, в глазах его вспыхнул ужас. Он приподнялся, тупо посмотрел вокруг, подбородок у него задрожал, он снова улегся и горько, приглушенно и покорно заплакал, словно был готов получать от жизни одно только зло.

Я тихо подошла к нему, вытерла вспотевшую голову и мокрое от слез лицо. Он плакал, бессильно лежа на спине, не двигаясь. Слезы затекали ему в уши, щекоча их. Он принялся чесаться с остервенением. Я подняла его, он безвольно подчинился. Я прислонила его к стене, подложив под спину свернутое одеяло. Он не ел две ночи и день. Когда я поднесла к его рту чашку молока, он ударил меня по руке, молоко выплеснулось. Насильно, словно лекарство, я влила ему в горло несколько капель. Он захлебнулся, выплюнул молоко, закашлялся и закричал. Я не знала, что еще сделать для него. От сахара он тоже отказался. Тогда я поставила кружку с молоком около него и ушла. Из своей комнаты я наблюдала за ним.