Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Хаим Дувид — мыслитель. Можно даже сказать — философ. Почти в каждом румынском городке найдется такой еврей-философ. А уж то, что он философ, сомневаться не приходится, это на нем написано, — маленький, тщедушный, бледный, с черной шелковистой бородкой, плешью в полголовы и высоким лбом мудреца, изборожденным мелкими морщинами.

Все часовщики на свете — философы, кто больше, кто меньше. И профессию они выбирают под стать своим склонностям, а может быть, наоборот, профессия приобщает их к философии. Впрочем, какая разница! Словом, сверкающие зубчатые колесики, пластинки, пружинки, винтики и прочая дребедень сложнейшего механизма часов, заставляющая стрелки двигаться и строго отсчитывать отпущенное нам время, верно, напоминает часовщикам уменьшенную вселенную с ее тысячью сверкающих солнц, мириадами звезд (тех же таинственных колесиков, пружинок, винтиков, двигающих мирами) — и они то въяве, то мысленно разбирают все по частям и вновь собирают воедино. Терпение, кропотливость, тщание наделяют часовщиков особого рода добродетелями и, я бы даже сказал, артистизмом.

Жена Хаима Дувида, госпожа Сабина, — и откуда только выискалось на еврейской окраине Пашкань столь диковинное имя? — полная противоположность своему мужу. Насколько сух, отвлечен и бесплотен он, настолько она изобилует плотью всюду, где только возможно, — щеки, шея, подбородок, и не один, плечи, спина, живот… Он подтянут и одет с иголочки, ее немыслимая хламида попирает все законы гармонии. Но в ее голубых, подернутых поволокой, глазах светится доброта поистине ангельская. И говорит она таким чистым сочным румынским языком без всякого акцента, что и не захочешь, заслушаешься. Он же говорит сбивчиво, темно и с неправильностями. Она — поэт, он — философ. Она, верно, родилась и росла в деревне, а он в местечке.

Не будучи обремененным множеством клиентуры, господин Хаим Дувид тут же вставил стекло в мои часики. Слово за слово, и мы разговорились.

У жены его ревматизм, ревматизм был и у тестя. Госпожа Сабина убеждена, что будет мучиться так же, как ее отец, и скоро умрет. «Мертвым хорошо, — говорит она, — им уже не больно».

«Глупости!» — возражает часовщик и с холодной безжалостностью аналитика принимается ниспровергать утешительное соображение жены.

Ход его мысли, примерно, следующий: «Не больно», означает отсутствие чувства боли. Мертвый не чувствует, что ему не больно, он не чувствует себя ни счастливым, ни несчастным, он себя никак больше не чувствует, потому что его нет. Можно было бы сказать про дерево, что оно не чувствует боли, потому что дерево есть. А говорить такое о человеке, которого нет, большая глупость.

Госпожу Сабину его рассуждения не убедили, и она принялась возражать. Но с точки зрения формальной логики Хаим Дувид прав: несуществующее не способно действовать в настоящем. Утверждение: «Ганнибал побеждает Цинну» ложно, потому что настаивает на присутствии Ганнибала в сегодняшнем дне. В реальности действует лишь реальное; о том, чего нет, и утверждать ничего нельзя.

Но мне показалось, что я могу поставить нашего философа в тупик.

— Господин Дувид, а что, если умершие, продолжая жить на том свете, все-таки чувствуют, что им не больно.

— А кто что знает про этот тот свет?

— Но разве вы не верите в бога?

— Верить глупо, и не верить глупо. Кто знает, где и что там есть? Никто… Разве что бог…

Хаим Дувид позволил себе вольность: он пошутил. Нет человека без слабостей. И все-таки удивительно, Хаим Дувид, простой ремесленник из Пашкань — философ, чуть ли не атеист.

Духовой оркестр в парке играет старинный вальс. И, слушая его, я вижу улыбку Элизы, она впервые пришла вечером в парк, глаза наши встретились, и она улыбается незнакомой улыбкой — таинственно и волнующе: юная женщина, переступающая порог в жизнь…

Что ни день — беседуем с Аделой, сидя на веранде. Старшие дамы засветло удаляются спать. Адела полна доброжелательности и внимания, если не сказать, почтения к своему старому «метру». Но в суждениях она теперь куда как самостоятельна. Очень любопытно, какова она стала? Говорит, и все кажется, чего-то не договаривает, порой замолкает на полуслове, на бумаге каждая ее фраза кончалась бы многоточием. А когда волнуется, а волнуется она часто и без всякой на то причины, прелестно задыхается, и голос у нее прерывается, как у птички, которая пьет. Дуэт наш редко звучит слаженно и непринужденно. Обычно Адела либо слишком рассеянная, либо слишком возбуждена. Но и в минуты рассеянности она, бывает, вдруг доверчиво посмотрит мне в лицо, скорым шепотом повторяя: «да, да, да», — очень трогательно, но без всякой надобности подтверждая мои слова.

Эта молодая особа, не подавая виду, полна любопытства к жизни вообще и к душевной, в частности. Она постоянно с пристрастием изучает меня, а я изо всех сил защищаюсь, стараясь сделаться непроницаемым. Напрасный труд: для женщин мы все равно что витрина, да и проигрываем мы неминуемо, если вступаем с ними в игру. Но хороша сама игра, тем более что скрывать мне совершенно нечего.