Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Темнело. Озана тускло серебрилась, похожая на оборотную сторону зеркала, и от нее по всей просторной долине веяло слабым, но на удивление коварным пронизывающе-сырым ветерком. Легкая шелковая мантилька Аделы, накинутая поверх летнего платья, не могла противостоять всем коварствам природы, и я предложил Аделе свой плащ, но он был отвергнут с таким негодованием, что из солидарности я его тоже немедля отверг. Однако костюм у меня был плотен и основателен, как и пристало быть настоящему мужскому костюму, и поэтому каждые две минуты я снова и снова предлагал Аделе плащ, но не добился никакого успеха. («Женщинам не бывает холодно!») В конце концов я махнул рукой и смирился. В хумулештской корчме, что напротив церкви, веселились отчаянно, так что один из развеселых мужичков даже побежал за нашей тележкой следом, распевая во все горло разудалую песню.

Самый длинный холм мы решили обогнуть пешком. Шли не спеша, понизу. Кузнечики в траве с треском рвали тугой плотный шелк. Густая и неподвижная лежала вокруг темнота, и в этой темноте мерцали и подрагивали лучистые звезды. Величавые горы, подпирающие днем синеву небес, гляделись теперь призрачными сгустками тьмы, чернеющими в необъятной ночи, освещаемой слабым звездным мерцанием. Внизу, у подножья, то там, то здесь вспыхивал и гас одинокий огонек. Прежде чем исчезнуть за горами, над Варатиком замерла, сияя, точка вечерней звезды. Вскоре она пропала, и ночь без нее сделалась бесконечно печальной. Но рядом со мной шла Адела, и ее теплая юная жизнь, ее мягкий спокойный голос согревали меня в этой пустой и отчаянно холодной ночи.

На дороге было пустынно. Мы уселись в тележку. Тьма сделалась еще гуще. Я едва мог различить лицо Аделы. Она сидела, съежившись в уголке, уперевшись коленками в противоположное сиденье, и от нее, от ее воздушного платья, казалось, исходило тепло, — и я чувствовал, как оно растекается по всему моему телу.

Поскрипывая доморощенными рессорами, мы спускались в долину к Бэлцетешть, нам навстречу катила битком набитая пролетка, одна из тех, что, отчаянно звеня бубенчиками, подбирает случайных путников по дороге в Тыргу-Нямц… Пролетка промчалась мимо, и мы вновь остались наедине с молчаливой бескрайней ночью. Аделе было не по себе, что-то бесконечно покорное чувствовалось в ней. Боялась ли она или ощущала собственную малость и беспомощность? Чтобы придать ей бодрости, я громко заговорил о чем-то веселом и, осмелев, по-хозяйски накинул ей на плечи плащ. Она не противилась, сама помогая мне. Наши пальцы встретились, — странное я испытал ощущение, — куда более волнующее, чем прикосновение губами к ее руке. Случайные, непредсказуемые, несколько раз повторившиеся наши соприкосновения были словно бы игрой, ласковой и многообещающей. Обычно прикосновение к чужой руке вызывает во мне брезгливость или в лучшем случае безразличие, но прикосновение к руке Аделы растравило мне кровь и душу.

Лошадки бойко бежали по дороге, звонко постреливая направо и налево камешками. Я занимал Аделу сентиментальной астрономией, уснащая свой рассказ меланхолическими экскурсами в прошлое. Я кокетничал, а вернее, привычно следовал по накатанной колее, потому что, говоря откровенно, я совсем не чувствовал себя старым. Темнота спрятала от меня Аделу — зеркало, в котором я видел себя стариком, а от нее — мою седину. Но у первого же домишки в Бэлцетешть чары рассеялись. Дома, домики, лачужки… И откуда только все это взялось?

Уличный фонарь возле дома вернул мне Аделу. Мы не виделись бог весть как давно — с самого нашего ужина в ресторане. Вид у нее был усталый, сонный и по-детски беззащитный, как всегда, когда очень хочется спать. Я поцеловал ей руку, а она проговорила в ответ своим глуховатым грудным голосом:

— До завтра.

«До завтра!»

Сколько ласковой томности в ее низком теплом голосе, мягких плавных движениях… И как щемяще трогательно ее сонное личико… Она давно спит, спит безмятежно и сладко, спят ее прямые широкие плечи, спит девически маленькая грудь…

Поутру я послал Аделе записку, справляясь о ее здоровье, обеспокоенный, не простудилась ли она. Вчера вечером градусник на веранде показывал десять градусов. И получил ответ: «Возможно ли простудиться при этакой температуре?» Высокой? У кого? У меня? Однако милая барышня издевается надо мной. Или у нее? Издевка еще более жестокая? А что, если не издевка?

Нет, это невозможно.

Сколько удивительных сюрпризов с утра. Едва пробило десять, как я уже был у нее. Обычно я являлся не раньше пополудни. На веранде сидели обе старшие дамы. Госпожа М. в последнее время приободрилась и сразу заговорила со мной о Варатике. Адела причесывалась в комнате перед трюмо, окружившем ее кофейной рамой. Мне были видны две Аделы, а точнее двойники, идеально дополняющие друг друга: узел тяжелых рыжеватых волос и узкое лицо, шея с выбившейся прядкой и округлый вырез платья, впадинка на спине и маленькие холмики грудей. И пока мой слух занят рассказом госпожи М. о том, как в детстве она провела целых два лета в Варатике у своей родственницы, матушки Евгении, — мои глаза…