Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Не слыша ответа, нахмурилась и принялась испуганно озираться, словно ища, куда бы ей скрыться, потом, не останавливаясь, на одном дыхании, проговорила:

— Огонь попадает прямо во двор, земля вздымается… Этой ночью они войдут в деревню…

— А на кого ты дом-то оставила?

— Ни на кого да и двери не заперла. Хоть взламывать не будут, коли захватят дом.

— В деревне никого не осталось?

— Как не осталось, остались…

Войка стояла посреди комнаты, усталая, несчастная, и в ее испуганных глазах словно отражался пустой дом, изрытый взрывами огород, поваленные деревья, незнакомые дороги, заботы…

На следующий день рано утром ко мне в комнату вошла служанка и сказала:

— Барышня, вчерашняя женщина собралась уезжать и плачет, что я ее не пускаю. Что делать? Разбудить барыню?

— Лучше приведи ее сюда.

Пришла Войка. Остановилась передо мной. Глаза у нее опухли, покраснели от слез и бессонной ночи. Возле нее стояла служанка, как часовой рядом с пленником.

Я спросила:

— Куда ты собралась ехать?

— Поеду, барышня, поеду, не то отберут окаянные все, что у меня есть.

Потом, внезапно решившись:

— Я все, что привезла, оставлю. И волов оставлю, их есть чем кормить. Как вернусь, возьму их, а пока пойду пешком. К полудню дома буду, погляжу еще разок на свое добро, а к вечеру, когда стемнеет, к вам ворочусь.

Лицо у нее осунулось, было неумытым и невыспавшимся. Я спросила ее участливо, как больного ребенка:

— Зачем тебе идти, ведь устала, да и путь далекий?

Видя, что она собирается поступить по-своему, я добавила:

— Ведь ты все равно ничем не поможешь. А по дороге тебя болгары схватят.

Она ответила просто:

— Это уж как бог даст, но не пойти я не могу.

— Тогда зачем было уезжать?

— Так ведь волов и вещи спасала. А теперь посмотрим, что можно сделать с остальным добром. Вот что я вам скажу, барышня. Зерно и бобы я во дворе закопала. Корова и свиньи не кормлены. Да и невестки у меня, накажи их господи, — воровки, каких свет не видывал, — все, что есть в доме, унесут, хуже немцев. Что я тогда делать стану? Коли я страдаю да мучаюсь, так хотя бы не зря. А то ведь как вернется хозяин-то мой да увидит пустой двор, так разве станет он для дома работать?

— А где он?

— В Молдове.

— Ну, тогда ступай. К вечеру-то вернешься? Возьми еды на дорогу.

— Не возьму, там у меня куры яйца снесли. Будьте здоровы!

— Иди, Войка.

Поздно вечером, когда совсем стемнело и мы все беспокоились о ней, Войка позвонила у двери. Одежда на ней была порвана, а лучистые глаза глядели, словно никого не узнавая. Я кинулась к ней:

— Что с тобой?

Она коротко ответила: «Ничего» и не сдвинулась с места. Она держала в руках, видимо, совершенно бессознательно, нескольких кур. Перья у них были в грязи, пух висел клочьями. Они устало таращили глаза.

Служанка, которая открыла ей дверь, сказала:

— Иди, ложись спать!

Войка заморгала глазами, словно только что проснулась, и, протягивая куриц служанке, но глядя на маму, сказала:

— Это вам, барыня.

*

История, которую на следующий день поведала нам Войка, была еще печальнее, чем я думала. На деревенском своем наречии, просто и выразительно, Войка рассказывала, как бродила почти до самого обеда, прежде чем попала в деревню; как пряталась в кустах; как нашла свой пустой дом, кур, свиней, корову, которые разбежались по двору кто куда, перепуганные взрывами снарядов; как, спрятавшись в доме, следила, кто приходит воровать, чтобы знать, кого можно будет потом обвинить; как болела у нее душа при виде соседей, которые уносили из дому разные вещи: мотыги, кадки, веревки, — и как ей приходилось молчать, чтобы не выдать себя; как в доме не нашлось никакой еды, кроме холодной мамалыги; как вечером она пустилась в путь вместе с собакой, которая увязалась за ней, и как шла в кромешной темноте. Дойдя до городской заставы, она со страху спряталась в канаве и с полчаса сидела там, держа собаку за пасть, чтобы та не лаяла. Орудийные выстрелы не умолкали. Убитый и ограбленный человек лежал на земле… Как, крадучись, пошла дальше; как вошла в город и долго плутала по улицам в поисках нашего дома; как патруль чуть не убил ее; как у нее онемела рука, которой она придерживала кур; как ей пришлось бросить на дороге вещи, чтобы донести кур, — ведь она их сама вырастила, да и не могла она прийти к добрым людям в дом с пустыми руками…

Все это она рассказывала совершенно бесстрастно, а кончив, добавила:

— Сегодня нет, но завтра я снова должна буду уйти.

— Как?! Да это невозможно! Тебе на сей раз повезло… но в другой раз тебя могут схватить и убить.

Она ничего не ответила, а наутро ушла опять… и через два дня снова и снова. И каждый раз она возвращалась нагруженная добром, которое ей удалось унести. Постепенно она приспособилась. Я понимала, что эта деревенская женщина умеет и сама прятаться, и прятать свое добро и что никто ее этому не учил, — это все жило в ней, перешло к ней от дедов и прадедов, переживших тяжелые времена скитаний и рабства.

Через неделю она сказала нам:

— Немцы вошли в деревню, бои кончились. Пойду-ка я домой и буду там жить, стеречь двор и скотину.