Руны смерти, руны любви

Боль бывает разной. Есть боль, которой ты боишься, боль, которая всякий раз оставляет в твоей душе новую царапину, боль, которой хочется избежать, боль, о которой вспоминаешь с содроганием… А есть боль, которая приносит удовольствие, боль, берет тебя в плен, подчиняет себе, но подчиняет не кнутом, а пряником, расширяя спектр твоих впечатлений, наполняя наслаждение новым содержанием. Образно говоря, если раньше в радуге твоих удовольствий было семь цветов, то теперь их семьдесят семь и ты знаешь, что это еще не предел.

Все наши привычки уходят корнями в детство, и Рикке, как психолог, знала это правило. Но разве существует правило, из которого не было бы исключений?

В детстве Рикке было много боли, но та боль была плохой – обидной и неприятной. Обидной потому что ее причиняла мать, самый близкий и родной человек. Нет, самым близким и родным всегда был брат Эмиль, а не мать, которая имела обыкновение плевать на пол и кричать, что этот плевок ей дороже Рикке. Или дороже Эмиля в зависимости от того, кто из детей подвергался экзекуции.

Искать защиты на стороне дети не пытались, потому что воля их была если не сломлена, то сильно подавлена. Они знали, они искренне верили в то, что мать наказывает их за дело, потому что не наказывать просто невозможно. Они стараются делать все по-своему, они не слушаются матери, они ненавидят мать… Ненавидеть человека, который произвел тебя на свет и заботится о тебе было очень ужасно. Рикке всячески пыталась избавиться от этого чувства, занималась чем-то вроде самовнушения, убеждала себя в том, что мама хорошая, просто она не любит, когда ей перечат. Рикке искренне старалась стать хорошей дочерью, такой, какой мать могла бы гордиться, но это ей никак не удавалось. Почему? Да потому что Рикке была плохой и с этим нельзя было ничего поделать. Бедная мама, она так старалась, чтобы из детей вышел хоть какой-нибудь толк…

В двенадцать лет не особенно задумываешься о причинах и следствиях, если, конечно, не подопрет так, что поневоле задумаешься. В двенадцать лет, да и в четырнадцать тоже, хочется верить в то, что окружающий мир, а вместе с ним и твоя жизнь, устроены логично и справедливость это не пустое слово. Во всяком случае, в это хочется верить. Иначе – зачем жить?

Если тебя постоянно наказывают, то, значит, так оно и должно быть, значит, ты этого заслуживаешь, думала Рикке. Видно же, как тяжело матери дается воспитание. Ей совсем не хочется бить детей, ей хочется их хвалить, хочется гордиться ими. Но увы, жизнь вносит свои коррективы в наши мечты. Хотелось бы похвалить, да не за что…

Это уже потом, много позже, семнадцатилетняя Рикке поняла, что если бы матери хотелось хвалить своих детей, то она бы их хвалила. Все мы стараемся поступать так, как нам хочется, а хвалить никто не мешал, так же, как не мешал и наказывать. Люди с небольшим достатком не склонны совать нос в чужие дела, им и своих проблем хватает, поэтому соседи никогда не вмешивались в то, что творилось дома у Рикке. Внешне их семья выглядела вполне достойно, потому что мать избегала оставлять следы побоев на открытых участках тела и требовала от детей принимать наказание молча. Или по возможности молча, без громких криков. Молчи – и получишь меньше, таков был ее принцип.

В один поистине прекрасный день с глаз Рикке спала пелена. Она поняла, что мать ее никакая не страдалица, положившая свою жизнь на то, чтобы вырастить достойными членами общества двух негодяев, которых ей «посчастливилось» произвести на свет (разумеется, мать утверждала, что все недостатки дети унаследовали от своего отца), а ограниченная неумная женщина с кучей комплексов. Пьедестал, на котором стояла мать, рассыпался в прах и образец недостижимого совершенства теперь уже не был таковым. На смену преклонению пришло мерзкое чувство недоумения. «Как я могла так обманываться? – ужасалась Рикке, глядя на мать. – Как я могла позволить ей унижать и мучить меня? Где был мой разум?». Невидимые нити, опутывавшие Рикке и, в то же время, привязывавшие ее к матери оборвались, а в душе поселилось восхитительное чувство свободы. Рикке стала по-настоящему взрослой, независимой, самостоятельной. Теперь мать могла проявлять свое недовольство только ворчанием, да и то Рикке частенько советовала ей заткнуться. Невероятно, но мать умолкала и выражала свое недовольство недобрым сверканием глаз. Не выражать недовольства совсем мать не могла, потому что недовольство миром было стержнем ее бытия, тем источником, из которого она черпала жизненную энергию.