Руны судьбы

– Вы все одинаковые, – грустно сказал он. – Ты, Золтан, мальчишка… все другие… Все за деревьями не видите леса. Мне не объяснить, а вы не хотите понимать. Но ты поймёшь, я знаю. Ты поймёшь.

Он встал, прошёл до дальнего, незанятого лежака, расправил тюфяк, одеяло и улёгся.

– Спи, – сказал он, – огонь будет гореть до утра, я позабочусь… В общем, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сдавленно отозвалась та.

Однако покой к ней не шёл: спать она оказалась не в силах. Боль, внезапная обида и расстройство смешались с той отравной радостью, которая владела ею на поляне. Всё это слилось в её душе, перебродило, проросло в нелепое томление. Ей надоело быть вот так: одной и брошенной в ночи. Даже не брошенной – потерянной. Когда она ушла из дома, то ещё не знала, для чего решила отыскать травника. А теперь…

Она лежала, глядя в глубину камина. Ялке нравилось смотреть, как пламя пожирает уголь и дрова. Огонь всегда казался ей живым существом, многоликим, многоруким и непостоянным, одинаково способным как на подвиг, так и на предательство. Жуга растапливал камин не щепками и маленькими веточками, а сразу огромными поленьями, которые ни у кого другого нипочём не загорелись бы. Пламя долго тлело под дровами, но не умирало, теплилось, жило в какой-то маленькой пещерке, где лизало стены и, наверное, лелеяло мечты о мире за её пределами, таком большом, смолистом, деревянном, вкусном, но до ужаса сыром и в пищу непригодном. А потом – поленья ль подсыхали, или открывался доступ воздуху, или что иное – огонь с недоумением и радостью выходил на свет и становился сильным и большим и мог гореть всю ночь и даже больше. Это было всякий раз внезапно и походило на чудо.

Ялка заворочалась. Мерзкое же это время, когда темно и надо спать, а сон не хочет приходить. Вместо него приходят мысли, не дают покоя, бегают, мучают, скребутся, словно мыши в подполе. И – что характерно – редко думается о хорошем. На душе пустеет, начинается тоска. В такие минуты спасает молитва или мысли о любимом человеке, или о любимом деле, или…

Или?..

Холодно. Не отогреет никакой камин.

И бездна точит зубы за спиной, сочится чёрная слюна потерянного времени.

Кап… кап…

У Ялки не было теперь, после всего, что с ней произошло, опоры в боге. Не было и любимого дела, разве только вязание, но это же смешно. Не было у неё и любимого человека.

Или всё-таки был?

«Ступай, ищи своего… Лисьего короля».

«А зачем он тебе, девка, а, идёшь ты пляшешь?»

Взгляд травника. Улыбка.

«Может, из-за тебя?»

Люди порою видят тебя лучше, чем ты сама, ведь когда ты – чистая вода, саму себя не увидать. Быть может, так оно и нужно было, чтоб она пришла к нему?

Что это было? И зачем? Ещё недавно Ялка думала, что всё прошло, что мир вокруг, и люди в нём, да и она сама ей больше не нужны, не интересны, и она им тоже не нужна. И это щемящее томление, знакомое одним влюблённым да ещё, наверное, поэтам, никогда в ней не проснётся.

Она ошиблась. Это чувство было в ней. Оно не умерло, а просто ожидало, тихо тлело в тайниках её души, задавленное грузом боли, безразличия и грусти. И когда подуло свежим ветром и просохли старые дрова, оно прожгло, пробило путь наружу, вырвалось и теперь заполняло пустоту внутри неё, заполняло жарко, почти до ожога, как горячий воск заполняет подставленную ладонь. Она не знала, правильно ли так, и не желала знать. Ей неимоверно сильно снова захотелось жить, если не ради себя и не ради него, то хотя бы ради этого неведомого чувства, которое проснулось и разбило корку льда в её душе. И в то же время ей было страшно сделать первый шаг. Она вспомнила взгляд ведуна на поляне и вспыхнула, как то полено в очаге. Ялку бросало то в холод, то в жар, дыхание сбивалось, ей было сладостно и больно, она была сейчас как в лихорадке. Ещё немного – и ей сделалось по-настоящему плохо. В голове стучали молоточки. Всё, что было до того, забылось. Едва соображая, что делает, она встала, закуталась в шаль, неслышно подошла к кровати травника и там остановилась, не зная, что делать.

Одно безумно долгое мгновение не происходило ничего. Потом Жуга повернулся и открыл глаза. Ялка вздрогнула, потупилась. Услышала негромкий вздох и шорох одеял. Когда она нашла в себе силы снова посмотреть на травника, тот уже сидел.

– Этого я и боялся, – глядя в камин, проговорил негромко он. Перевёл взгляд на девушку и вновь вздохнул.

Ялка продолжала стоять и молчать.

– Ну что же, – сказал он, – садись.

Она села. Посмотрела на него и заморгала, сдерживая слёзы и слова. Отвела глаза.

Потом вдруг молча бросилась травнику на грудь, уткнулась лицом туда, где крестиком с кольцом был выжжен старый шрам, вся сжалась и замерла, вздрагивая. Почувствовала, как Жуга напрягся и расслабился, погладил её по волосам и мягко, но решительно отстранил от себя.

– Не надо, Кукушка, – сказал он. – Не надо.