Руны Вещего Олега

Дивоока ещё со вчерашнего дня не могла найти себе места. Божедар не пришёл домой, как обычно, а прислал какого-то гонца сообщить, что занят на службе. Непонятно чем, гонец Дивооке не понравился, – какой-то мелкий, вёрткий, сказал, и тут же исчез, ничего и расспросить не успела. Ночь почти не спала, и с самого раннего утра, что бы ни делала, всё как-то выпадало из рук, она, как говорят, была «сама не своя». Поэтому когда под вечер к подворью подъехал воз и несколько всадников, сердце её замерло, а ноги вдруг отяжелели, будто враз налившись тёплой водою. Она с трудом смогла подойти к возу и, узрев лежащее на житной соломе распростёртое тело Божедара, упала ему на грудь, как не так давно при встрече. Она не рыдала и не стенала, просто гладила чуткими дланями его чело и ланиты, уже холодные наощупь, но такие родные и близкие. Воины что-то скорбно рекли о вражьих лазутчиках, кои хотели убить князя, и о том, что Божедар с ними схватился, насмерть уложил четырёх, а пятый его самого поразил в спину, что поднята на ноги вся стража киевская и того пятого обязательно найдут… Но не слышала того почерневшая вмиг ликом Дивоока. Она молча, не разжимая сведённых горем уст, беседовала с милым, и может быть, он ей в сей скорбный миг что-то отвечал, оправдываясь за свой поступок.

– Не плачь, любимая, я не мог по-другому… Я самый счастливый из всех, ухожу молодым и сильным, и любимым тобой… Волшебной девой, моей Дивоокой-Артемидой! – Сие прозвучало так явственно, что дева на миг даже с недоверием глянула на бледный недвижный лик.

* * *

– Прости, княже, обмишурились мы в этот раз, – молвил Мишата, понурив голову. Непривычно было видеть всегда спокойного и уверенного старшего изведывателя, виноватым и даже несколко растеряным. – По всему выходило, что сей охоронец греческий Божедар-Дорасеос специально заслан Визанщиной, чтобы тебя убить. Думали, он нарочно деве с Подола голову закрутил, показать, что тут жить собирается, семью завести и тем легче в охоронцы княжеские влезть, – старший изведыватель чуть помедлил. – А всё оказалось не так, положил своих же изведывателей…

– Что с ним? – Спросил князь.

– Кто-то его сзади поразил, видать тот, что в живых остался. А четверых он одолел, добрый воин был, эх, жаль такого! – снова тяжко вздохнул Мишата.

– Сколько провозились с этими христовыми трапезитами, думали, всё учли: даже Руяру злато повелели у них принять, хоть и трудно было его на то уговорить, чтоб Божедара в охоронцы взял! – шустрый Скоморох меж высоким Мишатой и богатырём Руяром выглядел вовсе малоростком, да говорил по обыкновению быстро и горячо. – Вроде всё рассчитали, засаду крепкую устроили, а вот самое главное – Любовь – в расчёт не взяли! – горестно вздохнул Скоморох.

– Великие дела может Любовь с человеком сотворить, только не всем её испытать дано, – задумчиво молвил Ольг, глядя куда-то перед собой. – А сему Яро-бог сердце открыл…Похоронить грека с почётом воинским, как подобает. Жена говоришь, у него из местных, а дети есть?

– Нет, княже, рекут затяжелела она только, и вот так… – развёл руками старший изведыватель.

– Коли дитя родится, чтоб от казны княжеской забота о нём и матери была, – наказал Ольг и, чуть подумав, добавил. – Любовь истинная есть торжество Великого Триглава, а потому от неё особые дети рождаются, а то, что грек он был или ещё кто, не суть важно. Вон в Киеве сколько княжил Дирос, тоже грек, а люд киевский уважал его за справедливость и заботу, да и не собирался он силой крестить Киев, как нурман Скальд. Не так важно, из какого народа человек, а важно, какого он Рода по сути своей. Сколько их, выходцев разных в моей дружине, да и в Киеве том же, или в Нов-граде, главное, кто сей человек по духу. Коли русский дух в нём, и живёт по Правде Русской, наш, значит, а нет – иноземец, вот и всё различие.

– Божедар – воин моей сотни, – твёрдо молвил, глядя на князя, богатырь, – значит, вина моя в гибели его как начальника, оттого позволь, княже, я безо всяких тиунов и казначеев заботу о семье погибшего воина сам нести буду, – Руяр приложил десницу к шуйской стороне могучей груди и склонил голову.

Ольг согласно кивнул.

Некоторое время все молчали, и каждый думал одновременно о своём и общем.

* * *

Участники древлянского похода на Киев возвращались в Искоростень. Только не со славой и богатой добычей, а унылой пешей толпой, сжатой с двух сторон молчаливыми воинами княжеской дружины. Сейчас они, оставшиеся в живых, завидовали тем, кто сложил свои отчаянные головы под Киевом-градом среди огнищанских полей. Ещё немного – и они войдут в свой родной град, и их позор станет общим позором всех древлян. Несколько человек не выдержали предстоящей пытки предстать пленёнными перед соплеменниками и попытались бежать, надеясь, что суровые охоронцы их тут же прикончат, но попытки оказались пустыми. Ольг, знающий людскую натуру не хуже, нежели изведывательское дело, приказал своим воинам беглецов не убивать, но усмирять, вязать руки и вновь возвращать в толпу полонников.