Население все более сознает свое единство и, почувствовав возросшую силу, начинает смотреть на себя как на Богом избранный народ («новый Израиль»), которому суждено будет играть первую роль среди всех других православных народов. Веяния ощутимы в письменности, в рассказах Серапиона о Флорентийском соборе, в повествовании о пребывании на Руси апостола Андрея Первозванного, в легенде о происхождении московских князей от Пруса, брата императора Августа, в преданиях о передаче Руси из Греции «белаго клобука», который носили новгородские архиепископы, Мономахова венца и прочих царских предметов и других святынь, увозимых из Византии и обретаемых на Руси. В общественном сознании народа утверждалась закономерность политического главенства Руси в православном мире. Московский же князь становился главой этого мира – царем православия. В этом ряду и идея Москвы как Третьего Рима. Псковский монах Филофей в послании к великому князю Василию писал: «Блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третий (Москва) стоит, а четвертому не быти». Перед нами не «литературно-политическая фикция», не блажь, овладевшая умами московских патриотов, напротив, мы имеем дело с очевидной реальностью, носящей, правда, прогностический характер. Мировая геополитическая и теологическая мысль работала в этом направлении. В XIV в. Папа Бонифаций Восьмой вступит в борьбу за светскую власть, заявив: «Я сам – император». В начале XV в. пап стало уже трое. Рушились и твердыни Золотой Орды. Принявшие ислам язычники рассматривались как идейные противники. В редакции Московского свода конца XV в. уже и нашествие Тимура рассматривается под углом оценки действий римских императоров, гонителей христиан. Здесь прямая параллель между защитой Царьграда от язычников и защитой всех христиан Москвою. Москва все отчетливее обретала черты Третьего Рима, Русь тоже «искала мудрость», но не как греческий философ Диоген среди пресыщенной толпы или на площади, а в святой обители или в царских хоромах.