Русь моя неоглядная

Июнь 1941 года. Воскресенье. Теплый солнечный день. Кокшаровские колхозники с песнями, частушками направились на луг. Первая покосица. Детвора с криками бросалась в омут. Женщины вытаскивали малышню из воды, незлобно стегая их молодыми ветками ивняка, приговаривая: «Я что тебе говорила, не лазь в речку, вода еще холодная, простудишься». После обеда прискакал на взмыленном жеребце председатель колхоза, не останавливаясь прокричал: «Война, мужики, с германцем!» Все побежали в деревню. Мужики давали бабам команды, чтобы в мешок положила пару белья, махорку и сухари. Парни и молодые мужики на другой день отправились в правление, домой пришли с повестками из военкомата. Деревня три дня прощалась с мужиками, ревела и стонала. Калину через месяц повесткой пригласили в Нытву на перекомиссование. Медицинская комиссия признала годным к службе. Калина тяжело прощался с родней, женой и детьми. Оставалось четверо малолеток. Старшей, Федосье (Фене), только десять годков исполнилось, а младшему годик. Дети облепили отца, не хотели пускать, как будто чувствовали, что прощаются навсегда. Похоронка пришла перед Новым годом, в ней писалось, что Зырянов Калина пал смертью храбрых при защите столицы шей Родины – Москвы.

Потянулись тяжелые будни. Афанасья, как могла, управлялась по дому. Вставала рано. Надо было протопить печь приготовить еду детям, подоить корову, почистить хлев и идти на работу. Всю мужицкую работу в колхозе выполняли бабы и подростки. Афанасья, хотя и с одним глазом, но была ладненькая, ухоженная, чистенькая, опрятная, на работе бойкая. Новый председатель – бугай, пьяница и бабник – подкатывался к вдове, но получал отворот-поворот. Взъелся на Афанасью. В ноябре 1942 года откомандировал ее на лесозаготовки в Добрянку. Как ни упрашивал дядя Никифор, чтобы не посылал Афанасью в лес, но изверг-председатель был неумолим. Ослушаться тогда было нельзя. Хорошо, что запас зерна был еще с урожайного 1937 года, сено для коровы накошено, дрова напилены. Дети взрослели на глазах.

Через месяц Афанасью привезли домой больную, в бреду. Никифор на другой день повез ее в село Григорьевское, в больницу. Война. Лекарств в больнице нет. Через неделю Афанасья умерла. На похороны собрался народ даже из соседних деревень. Дети уцепились за мать в гробу и не давали накрыть крышкой. Кричали: «Маменька, проснись, маменька, мы тебя не отпустим, мы с тобой будем!» Бабы и старики голосили вместе с детьми. В течение года две тяжкие беды на одну семью. Горе за горем.

Феня в семье за главную, сестре Варе – 6 лет, братьям – 4 и 2 года. Запасов муки хватило до пасхи, сена корове до выгона, а картошка в хранилище замерзла, не утеплили. На посадку мороженая не годится, но дети ели, так как другой еды не было. Когда пришла весна, стали есть еловые ягоды, молодой хвощ, сорочник, лопух, борщевик, крапиву. Спасала корова, без нее погибли бы с голода. Поспела рожь. Началась жатва. На косогорах жали серпами. Никифор приходил вечером и выговаривал: «Федоска, надо идти работать, не будешь работать – на трудодни ничего не получишь». Маленькая, тощенькая тринадцатилетняя девчушка вставала до восхода солнца, топила печь, варила кое-какое варево из колосков ржи и травы, слегка заправленное молоком, и бежала на жатву. Серп в руках крутился. Левая рука не могла ухватить горсть стеблей. Конец серпа попадал в ладонь. К обеду разламывалась спина, кружилась голова, тряслись ноги. Федосья падала на связанные снопики, отлежавшись, начинала снова жать. Дома семилетняя сестрица ревела с малышней. Придя домой, Феня тащила братьев к ручью, обмывала попы, грязные и потные тела детей. Вечером надо было подоить корову, наколоть и натаскать дров в печку. Пока шла жатва, уборка полей, молотьба выдавали по 200 граммов на трудодень. Осенью весь хлеб с амбаров вывозили. В колхозных сусеках было пусто. Весной с заготпунктов выдавали зерно на посевную. Молоко ели вприглядку, надо было каждый день сдавать по пять литров молоковозчице. Накопив молоко, раз в неделю возила в город на продажу, где меняла на пайки хлеба. Бидоны с молоком надо было вытащить на крутяк и три километра по кочкам шагать до разъезда. Под тяжестью ноги подкашивались, плечи разламывались.

К осени во дворе у Федосии было пусто. Сена на зиму не заготовила. Пришлось лишиться двух овечек и курочек. Корове с конного двора таскала мякину и ржаную солому. К весне 1944 года корова обезножила. В хлеву навоз не убирался, и корова в холодной жиже застудила ноги. На свежую траву корова уже не вышла. Семья лишилась кормилицы. Есть в доме было нечего. Колхозникам хлебных карточек не давали. Расчет был прост: есть огород, есть корова, немного хлеба на трудодни в посевную и в уборку – проживут. Дети стали с голоду пухнуть. Ножки отнялись. Целыми днями сидели прижавшись к оконному стеклу, греясь на солнце. Печь не топилась – дров не было. Все, что можно было сжечь во дворе – сожгли: хлев, заплот, жерди с огорода. Младший братик испростыл и умер от холода и голода.