Русь на Мурмане

– Жди нас тут, насупоня! Как соберем полные коробья, так вернемся, – усмехнулась девица. – Солнце по-над лесом встать не успеет.

Подобрав подолы, она вышагивала по высокой траве прямиком к лесу. Агапка увязалась следом, но госпожа указала ей в другую сторону.

– Туда иди-ко. Ты мне помехой будешь.

И оставила девке оба туеса. Холопка, с недосыпу неразговорчивая, изумленно моргала боярышне вслед, потом поплелась, куда показали.

В лесу только-только просыпались птицы, пробовали голоса. Было зябко. Подолы скоро промокли от обилья росы, потяжелели, липли к ногам. Алена упрямо шла напрямик через светлый бор с редким подлеском и обширными ягодниками. По пути попадались тропки, бежавшие в разные стороны, но она не соблазнялась пойти по ним. Леса на Курострове не страшные и заблудиться человеку не дадут – где-нибудь да выпустят на привольную пожню, укатанную дорогу или к позадворьям малых островных деревень.

Все же, выбравшись на просторную луговину, Алена почувствовала себя увереннее. Перехватила повыше подолы и устремилась к дальнему перелеску. В открытом поле была своя неприятность – могли узреть праздношатающуюся девицу, а хуже того – узнать. Она пожалела, что не догадалась хоть для виду взять у холопки туес. А трав бы, хоть даже никчемных, не лечебных, набрала на обратном пути – вон их сколько, иные почти в пояс вымахали. Все одно к бабке Потылихе их не понесет.

Новый лесок Алена обходила по кромке. Когда далеко впереди показался стоящий отдельно, как отрезанный ломоть, черно-сизый ветхий ельник, повернула к нему. И побежала бы, если б не опасалась подвихнуть ноги на кочках и ямах, скрытых травяной гущей.

Помедлив, она вошла в ельник, сразу укрывший ее будто кровлей. Идти стало легче – по земле стелился мох. Зато в душе прибавилось страху. Куростровский заповедный ельник был местом темным, диким. Его не любили и обходили стороной. То была вотчина древней нечисти, оставшейся от стародавней белоглазой чуди, сгинувшей некогда.

Содрогаясь от непрошеных страшных мыслей и часто крестясь, Алена вышла на просторную елань, саженей двадцать поперек. Ее окружали, будто стража, дремучие, века назад выцветшие ели с проплешинами. Стволы были покрыты безобразными пятнами рыжего мха. Алене вдруг с обидой и жалостью к самой себе подумалось – почему же здесь?.. Но сразу нашелся ответ: тут единственно верное место, где можно…

– Не побоялась, – раздался позади довольный и вкрадчивый голос.

На плечи ей легли крупные мужские руки. Сердце Алены с буханьем возвращалось на прежнее место, откуда мгновенье назад прыгнуло в пустоту. Вмиг забылись все страхи языческого святилища.

– Митенька!..

Она повернулась и отшагнула, закраснев от сильного волнения. Потупилась, но сразу снова вскинула на него очи, полные смятения. Уронила с головы на спину платок, распушив светлые волосы.

Колмогорский служилец Митрий Хабаров залюбовался ею, ненастырно протягивая к девице руки.

– Покрасовела еще боле, Алена Акинфиевна. Знал бы, когда впервой тебя увидел, что в такую ненаглядень вырастешь, тогда б еще тебя в жены выпросил.

– Что ж потом не выпросил, о прошлом лете? – дыша всей грудью, молвила она.

– Поздно. Не по нраву я стал твоему родителю, воинскому голове Истратову.

Хоть и не сводил с нее прямого взгляда, Алене почудилась в его словах заминка – будто и правду сказал, да не совсем.

– А нонече мне батюшка с матушкой велят замуж идти, – с неожиданной для самой себя покорностью сказала она. Будто смирилась?

Но жадно смотрела на него – дрогнет ли хоть что-то в лице? Не дрогнуло. Напротив, точно расслабилось в нем что-то. Оглядел ее снова всю целиком и остался равнодушен. Поскучнел будто бы.

– Ну и иди, – прозвучало жестко.

– Да ведь как тебя забуду? – вскрикнула, чуть не плача.

– Забудешь, как всякая баба.

Алена замотала головой, брызнув слезами, и бросилась ему на грудь. Едва доставая макушкой до верхней петлицы кафтана, затормошила:

– А ты, Митенька, увези меня увозом! Свадьбу-то скоро готовят, на после Петропавлова дня. Батюшка с караульным отрядом опять скоро в Пустозерск идет на полгода, и допрежь того меня под венец поставить хочет. А увезешь – попа сыщешь сговорчива, обвенчаемся, в ноги кинемся батюшке с матушкой – простят!..

Не отстраняя ее, но и не беря в руки, Хабаров охладил девичью страсть словно пригоршней льда:

– В поход опять иду. Новую рать собираю на Каянь. Не до тебя, Алена Акинфиевна, станет теперь.

В ответ она с жаром принялась топить его лед:

– Спрячешь меня до времени, пока вернешься, а я ждать буду!

– Да ведь негде. Не здесь же тебе избушку поставить, – усмехнулся служилец. – Не к самоединам в вежу тебя запихнуть. Не в корельских болотах утаить.

– А в Кандалакше-то, бают, двор себе поставил? – из последних сил надеялась она, рабски заглядывая ему в глаза.

– Прознали уже, – с новой усмешкой качнул головой Хабаров. – Ты, Алена Акинфиевна, как считаешь – отец твой про тот мой двор перво-наперво не подумает? Налетит, пока меня и моих людей не будет, тебя в охапку, а двор, чего доброго, пожжет от обиды.

Девица утерла кулаком слезы, рывком отстранилась.