Русь на Мурмане

– Да что ж я. Навязываюсь, ровно холопья дочь, без стыда. Будто соромная девка. – Она гордо вздела голову. – Видно, не люба тебе стала…

– Уж нешто тебе жених так противен? – удивлялся ватажный атаман.

– Век бы не видать его!..

– Кто ж таков?

– Государева тиуна Палицына сын, Афанасий Иваныч.

– Вот чудеса… – закаменев внутренне и наружно, глухо вымолвил Хабаров.

– Зимой с Москвы гонцом от великого князя прискакивал, привозил грамоты тиуну. Тогда и положил на меня глаз. Теперь сызнова примчал, жениться. Заберет меня отсюда навеки… и уж не видеть мне тебя боле, Митрий Данилович. А помнить буду.

Она отступила еще на шаг и поклонилась большим обычаем, глубоко в пояс. Покрыла платком голову.

– Постой, Алена Акинфиевна. – Служилец был удручен и нахмуренно изумлен, почти растерян. – Я же его, Афоньку этого, пятилетним глуздырем помню… В доме Палицына в Москве жил тогда… родней дальней… И он – тебя…

Боярышня невесело усмехнулась.

– Теперь-то он не глуздырь, а дюж молодец. Брови соболины, взор орлиной, ростом мало тебе уступит. И богат, и при государевом дворе служит…

– Ну что ж. – Хабаров справился с собой, повел плечами, будто сбросил что тяжелое. – Попрощаемся, Алена Акинфиевна.

Мягко шагнул к ней и взял обеими руками за голову, поднял лицо. Наклонился к губам. Целуя долго-долго, стянул с нее платок, запустил пальцы в заплетенные волосы, разворошил.

– Сладко-то как… – Алена едва сумела оторваться и замерла с зажмуренными глазами. – Ажно голову повело…

Вдруг прямо над ними взрезало тишину ельника. С тяжелым хлопаньем пронеслось что-то черное и в вышине заграяло мерзким вороньим голосом.

Вскрикнувшую Алену от внезапной жути бросило и тесно прижало к Хабарову. Он подхватил ее на руки, легко поднял и понес. Ей было все равно – куда и зачем, только хотелось, чтобы мгновенья эти никогда не закончились. Чтобы так всю жизнь и прожить, и умереть – уткнувшись лицом ему в грудь, доверчиво отдав ему душу…

Он сорвал с себя епанчу из нерпичьей кожи и бросил на мох под елями. Незаметно, будто сами собой расстегнулись пуговицы девичьей однорядки и петлицы его кафтана.

В безмолвии заповедного ельника было слышно лишь громкое, прерывистое дыхание.

Алена тихо вскрикнула и быстро, часто задышала открытым ртом. Глаза распахнулись широко, одновременно жалобно и удивленно…

– Теперь ты знаешь, что делать?

Так спросил, будто бы ничего и не случилось – ровно, отстраненно.

Алена лежала полубоком, почти на животе, спрятав лицо в плаще. Молча мотнула растрепанной головой. Он не продолжил, и она спросила:

– Что теперь будет, Митенька?

Хабаров, неподвижно лежавший рядом, откинув на мох правую руку, медленно заговорил:

– Пойди к отцу и проси, чтоб позвали бабу из тех, которые тебя сватали. Пусть проверит, цел ли товар…

Алена сжалась, подтянув колени.

– Коли сумеешь, пригрози, что ежели не скажут Палицыным – сама разгласишь на свадьбе. Если не забоишься… Ну да, чаю, не будет свадьбы. Только имя мое прежде сроку не говори. Вернусь – сам с Акинфием Истратовым потолкую.

– А в черницы меня отдадут, – тихонько всхлипнула она, – грех-то замаливать?

– Невелик грех. Да и не успеют. К Димитриеву дню осеннему ворочусь из Каяни. В монахи так быстро не стригут. А успеют – выкраду тебя из черниц.

– Да ежели не скажут тебе, в какой монастырь меня спрятали?

– Найду.

Алена, приподнявшись, уперлась локтем в епанчу.

– Не ходи в свой поход, Митенька! – От нее повеяло тревогой. – Беспокойно мне за тебя. Сон видела. Будто бы кличут меня к тебе. А я иду, и в церковь вхожу, и вижу два гроба без крышек, бок о бок стоят. Ноги-то у меня ослабли, и меня под руки ведут к тем домовинам. Одна-то пустая, а в другой… ты лежишь… неживой. Хотела я от горя своего тут же лечь с тобой рядом, в пустой гроб… – Она умолкла.

– Легла?

– Из твоего гроба огонь вышел, объял тебя и домовину… А я… проснулась от страху.

– Чепуха тебе снится. А на Каянь мне великий князь велит идти. Если всякий станет от государевой службы отговариваться бабьими снами, знаешь, что будет?

– Что? – наивно спросила она.

– Завоюют нас немцы, литвины и татарва.

Над еланью снова закаркало. Две вороны бранились, кружа низко, ниже верхушек елей. Грай делался все пронзительней и будто нечистым потоком лился на землю. Алена, зажмурясь и прикрыв уши ладонями, подползла к Митрию.

– Погоди-ка, вот я их, чертовок…

Хабаров вышел на середину елани. Алена смотрела, как он неспешными движениями будто снимает с плеча невидимый лук, достает из тулы за спиной стрелу, оттягивает тетиву и целится в ворон. При том что-то негромко говорит им, непонятное ей. Гадкие птицы, разразившись напоследок особенно несносной руганью, улетели.

Митрий вернулся, лег, обняв Алену одной рукой.

– Верно ли люди говорят, будто ты колдовать научен? – спросила она, не зная, что хочет услышать в ответ. – От лопских колдунов будто бы уменье взял?

– Врут, – равнодушно бросил он. – Что от дикой лопи взять-то можно, кроме звериных шкур и мехов?

Девица немного успокоилась. Но темные мысли, разворошенные воспоминаньем о давешнем сне и воронами, все не стихали.