Русь. Том II

Это незначительное обстоятельство роковым образом связывало руки тем, кто всю жизнь болел рабством народа и мечтал о его свободной, светлой жизни. И вот теперь свободная, светлая жизнь началась, началась почти бескровно, и как раз наступило время протянуть народу братские руки, но эти руки у всех были заняты — у кого землёй, у кого фабриками. И если весь народ целиком ещё деликатно молчал об этом, зато самозванцы, которых никто не приглашал и не выбирал, начинали уже разжигать в нём скверные эгоистические инстинкты зависти, жадности и злобы из-за этой несчастной земли и фабрик. И всё чаще и чаще, пока, правда, одиночные, раздавались из толпы по адресу оратора напоминания то о количестве земли у него, то о количестве миллионов, которые утроились за время войны.

Члены правительства и думские вожди потому не только не оспаривали право общения с массами у членов Совета, но были даже рады, что они заменяют их в этой неприятной и совершенно непредвиденной революционной обязанности.

И когда возникли слухи, что Совет посягает на власть Временного правительства и явились даже войска с предложением отстоять его права, то вожди стали уверять, что это недоразумение, что Совет их лучший помощник. Они вдруг испугались, что, во-первых, их заподозрят в некрасивых поступках, в борьбе за власть, а во-вторых, ещё неизвестно, как дело обернётся: сейчас пришли одни войска, а завтра кто-нибудь крикнет, что эти войска пришли, должно быть, защищать родную землю Родзянко, и благодаря этому деликатному обстоятельству защитники могут в один момент повернуть оружие против тех, кого пришли отстаивать.

И они уже как на надёжную и единственно верную пристань смотрели теперь на двери маленькой комнатки в полутёмном коридоре, куда Совет выселил Временный комитет Государственной думы. И негодовавшие прежде на насилие члены этого Временного комитета сейчас были довольны и благодарили Бога, что их выселили: тут, по крайней мере, они были подальше от толпы, которая была так любезна этим господам из Совета, которые купались в ней, как в своей прирожденной стихии, уловляли её в свои сети и обрабатывали её головы на свой лад.

Всё это было глубоко противно интеллигентской душе, как противна была и всякая борьба, которая предполагает всегда долю какой-то нечестности и во всяком случае требует часто от человека, чтобы он поступался своими абсолютными идеями и укорачивал их в угоду обстоятельствам и моменту.

Но выходило так, что, забравшись в эту комнатку, члены Временного комитета постепенно начали оказываться забытыми. Все делегации, которые ещё прибывали из провинции, уже привыкли направляться в Совет. Тогда вожди почувствовали, что возвышенные идеи остались с ними, а дела никакого не оказалось. Было решено, что они будут собираться еженедельно и устраивать заседания. А там в одной из газет вдруг появилась статья, что члены Временного комитета еженедельно о чём-то совещаются, плотно затворившись, вероятно, обсуждают контрреволюционные планы для водворения старого порядка.

Это уже было похуже, чем упоминание о родной земле, и они с испугом прекратили свои заседания. И уже ещё больше стали испытывать неловкость в спине, когда проходили по коридорам Думы в комнату Временного комитета, как будто каждый из них ожидал, что его остановит за рукав какой-нибудь случайно забредший в Думу гражданин и спросит:

— Вы куда это пробираетесь? Контрреволюционные заговоры устраивать?

Положение для достоинства народных избранников создавалось невыносимое…

XVI

Кружок, в котором работал Алексей Гуров, с самого начала революции находился в лихорадочной деятельности. Арестованные незадолго до переворота Шнейдер и Чернов вышли из заключения 27 февраля и сейчас же бросились в работу.

Причём оба они резко отличались друг от друга, Чернов весь горел и кидался к каждому митингу, говорил, не считаясь ни с какими обстоятельствами в плане большевистской программы. Его несколько раз стаскивали с тумбы, не давали выступать, но он, разгорячённый своей речью, казалось, ничего не способен был понимать и через пять минут опять вскакивал на другую тумбу.

Шнейдер действовал совершенно иначе. Он никогда не выступал, если налицо не было хоть сколько-нибудь благоприятной ситуации. То есть он выступал только тогда, когда среди толпы намечался раскол, когда хоть один-два человека были большевистски настроены. И если они высказывались, то он сейчас же бросался на их поддержку. Он выступал даже один против настроенной противоположно толпы, если она была сравнительно мирная. Но никогда не рисковал своей жизнью, как это делал Чернов.

И Алексей Гуров, относясь к Чернову как к интеллигенту, то есть с долей какого-то иронического снисхождения, смотрел на Шнейдера как на свой недостижимый идеал, у которого он должен учиться и воспринимать все его методы.