Русь. Том II

— Андрей Аполлонович, вы не чувствуете за собой никакого долга?… Я разумею — с в я щ е н н о г о долга, — пояснила она, так как Андрей Аполлонович, поправив очки и посмотрев сквозь них на жену, сейчас же полез было во внутренний карман пиджака за бумажником.

Рука профессора остановилась на полдороге.

— Какого, дорогая? — спросил он растерянно, уже приготовившись почувствовать себя виноватым.

— Подумайте хорошенько, посмотрите вокруг себя…

Профессор всё с тем же недоумением оглянулся вокруг себя.

Нина дала ему время это сделать, потом сказала:

— Я говорю это опять-таки в переносном смысле: вокруг себя, то есть — в жизни, в общественной жизни. Сейчас каждый жертвует, чем может, — своими средствами, трудом… Ещё жизнью, — прибавила она, спохватившись. — Мы же с вами ещё ничем не жертвовали, всё время жили только вдвоём, не стесняя себя (если не считать Валентина или того человека, которым он назвался). Но все-таки я и тогда не стесняла себя. Пора подумать об этом.

Она стояла перед письменным столом профессора, посередине, как пророк, призывающий к покаянию.

Профессор напрягал всю силу своего соображения и никак не мог себя уяснить, к чему клонится эта торжественная и многозначительная речь. Он был уже заранее согласен на всё, лишь бы его не мучили такими загадочными выступлениями и не отрывали от работы.

Наконец Нина разъяснила смысл своего выступления. Она сказала:

— Я хочу иметь своего раненого.

И замолчала, наблюдая, какое действие произведёт это заявление на профессора.

Профессор продолжал смотреть на Нину через очки и молчал.

— Ну, что же вы? Все берут раненых. Каждая приличная семья так делает, и без этого не обойтись, тем более что всё равно в доме нужен мужчина. Если вы считаете, что мы с вами — семья, то…

— Дорогая моя, пожалуйста… только я не знаю, как всё это устроить…

— Вас не просят устраивать, — сказала Нина, всё ещё стоя на том же месте. — От вас требуют только принципиального согласия.

— Принципиально, ты же знаешь, я всегда… — и, заторопившись, профессор сделал даже суетливое движение встать.

— Сидите. Вы сделали всё, что от вас требовалось, — сказала торжественно Нина.

И вот однажды Андрей Аполлонович, выйдя в столовую к обеду, наткнулся глазами на человека в офицерской форме, сидевшего против его места за столом.

Это был раненый офицер, с рукой на чёрной перевязи, солидный мужчина с очень густыми усами, волосатыми руками, манерой сильно краснеть и стеснительно откашливаться. Он оказался штабным армейским капитаном, раненным в руку навылет под Сольдау.

Капитан отличался громким басом с заметной хрипотой, как у людей, хорошо знакомых со спиртными напитками.

Для профессора обеды теперь стали самым мучительным временем, потому что он совершенно не знал, о чём ему говорить с этим усатым человеком.

Но была удача в том, что тот сам говорил за всех, как бы отплачивая за гостеприимство, рассказывал о том, как трещали пулемёты, бухали орудия и как они шли в наступление.

При этом он загорался, терял всякую стеснительность, говорил с таким армейским запалом и с такими громкими восклицаниями в ударных местах, что Андрей Аполлонович, с вежливым вниманием слушавший его, напрягал все усилия, чтобы не вздрагивать.

А капитан, размахивая здоровой рукой, рисовал захватывающие картины битв, часто прибегая к звукоподражательному способу, от которого вздрагивала даже Нина. После каждого эпизода из своей военной жизни капитан, полукруглым жестом далеко отведя в сторону левую руку, брал рюмку и, подняв её, говорил:

— Ваше здоровье!

Андрей Аполлонович знал вред алкоголя для организма и относил его к серии сильнейших ядов. Тем более его поражала крепость природы капитана, который вводил порции этого яда в свой организм и, по-видимому, не ощущал никаких симптомов отравления.

Несмотря на свою первоначальную армейскую застенчивость, он необычайно быстро вошёл в роль не то управляющего, не то хозяина. Через неделю его бас гремел по всей квартире: это он бранил маляров, которых вызвал для замазки рам на зиму, называл их акулами и ругал бездельниками. Андрей Аполлонович, сидя у себя в кабинете, тревожно взглядывал на дверь, как бы ожидая, что к нему ворвутся и накричат на него так же, как на маляров.

Нина в первое время даже возмущалась и говорила приятельницам:

— Просто какая-то судьба: каждый раз кто-нибудь врывается в дом и устраивает всё по-своему. А при чём мы? Мы, оказывается, ни при чём в собственной квартире. Андрей Аполлонович даже боится показываться ему на глаза. Хорошенькое дело… То Валентин, теперь капитан. Дайте же жить человеку.

Но капитан оказался порядочным и даже полезным в доме человеком. Благодаря своей деятельной натуре, он сразу забрал в руки всё хозяйство: учитывал прислугу, проверял цены на продукты, распекал горничных, и Нина, к своему удивлению, увидела, что жизнь от присутствия лишнего (да ещё употребляющего в большом количестве яд) человека стала не только не дороже, а чуть ли не в полтора раза дешевле.

Это её поразило, и она уже безоговорочно и безропотно подчинилась капитану.