Русь. Том II

Сообщалось о том, что культурное достояние России сильно обогатилось благодаря освобождению Галиции, так как в ней было много имений польских магнатов, владевших предметами искусства мирового значения, редкостной обстановки и картинами огромной ценности. Об этих ценностях в значительной мере можно было судить даже по тем вещам, какие русские офицеры захватывали с собой, для большей сохранности отправляя их оттуда домой под видом военных грузов.

Тыловые люди, побывавшие на фронте и видевшие издали картину артиллерийских боёв, рассказывали о них, как о незабываемом, прекрасном зрелище, совершенно перерождающем человеческую душу.

То, о чём многие мечтали, то есть избавление от серой обыденщины, угашающей дух, пришло наконец с избытком: неподвижная жизнь, загнанная в рамки застоявшегося быта, широко раздвинула свои пределы.

Каждый чувствовал себя освобождённым от условностей. Внимание общества было отвлечено в сторону войны, а личная жизнь и поведение каждого отдельного человека потеряли своё значение. Стали возможны общение с бесконечным количеством людей, встречи с новыми лицами, случайные сближения и прочие недоступные прежде вещи.

Наряду с этим открывались возможности для деятельного участия в жизни. Девушки и многие замужние женщины из столичного и провинциального общества шли на фронт в качестве сестёр, врачей, поступали в учреждения общественных организаций, в лазареты. Многие состоятельные женщины, в особенности высокопоставленные, открыли в своих домах лазареты и сами превратились в сестёр.

ХLIV

Глеб бежал на фронт, чтобы не встречаться с Ириной и покончить со своими чувствами к ней.

25 августа он подъезжал к Варшаве с той нервической приподнятостью, которая охватывала каждого, кто ехал на фронт. Варшава, со своими широкими улицами, садами, дворцами и памятниками, раскинулась перед его глазами.

Здесь уже сильно чувствовал Глеб близость фронта. От вокзала бежали мальчишки-газетчики со свежими номерами газет; по улице ехали туда и сюда зелёные военные повозки на высоких колёсах, с обозными солдатами, одетыми в смятые, точно жёваные шинели; шли куда-то солдаты, рассеянно оглядываясь из рядов на проезжающих.

Поток повозок и ехавших с вокзала извозчиков остановился. Глеб слышал со всех сторон нетерпеливые крики:

— Чего опять стали! Проезжай!

— Эй ты, распустил губы-то! — кричал ехавший верхом на взмыленной лошади казак с кудрявым хохлом из-под фуражки, так сильно заломленной набок, что было странно, как она держится.

Лошадь под ним, испуганная блеском штыков, вертелась и становилась то боком, то головой к движению улицы.

Обозный солдат, на которого он кричал, лениво и сонно повёртывался на облучке военной повозки и говорил:

— Куда ж тут проезжать, по воздуху, что ли, полетишь? Птица какая…

— Прямо — потрет, — насмешливо сказал другой солдат.

Глеб устроился в гостинице и на следующий день пошёл представиться своему начальству и получить от него назначение.

В большой комнате дома, очевидно недавно приспособленного под учреждение из частной квартиры, были наставлены столы, сидели люди в форме военных чиновников и в таких же, как у солдат, походных сапогах. Одни что-то писали, склонив голову набок, другие считали на счётах.

Казённый дух учреждения ещё не успел как следует заполнить и заглушить собой дух частной квартиры, бывшей в этом доме: на стенах виднелись крюки от висевших здесь картин и более тёмные квадраты от них на выцветших обоях; иногда висела и сама картина, не гармонирующая своим мирным домашним видом с военной формой работавших чиновников.

Разные стулья — от венских до столовых — тоже придавали учреждению полудомашний вид. В приёмной на диванчике, дожидаясь, сидели какие-то люди. Входили и выходили сёстры милосердия, дамы, военные и чиновники.

При обращении Глеба служащие окидывали его оскорбительно-небрежным взглядом, как будто они, приехавшие сюда на три недели раньше его, чувствовали себя в своих походных сапогах ветеранами в сравнении с ним, новичком, только что приехавшим из центра.

Начальник, с которым ему пришлось через несколько минут говорить и которого он знал как штатного земского работника, здесь превратился в генерала, одетого, как и все, в защитную форму и походные сапоги, даже с ремешками на голенищах, как бы для хождения по болотам. Его полная фигура, седая профессорская борода плохо ладили с военной формой.

При виде знакомого человека он стал особенно любезен, внимательно и по-стариковски ласков. Он приказал подать к себе в кабинет чаю и приготовился слушать.

— Прекрасно, прекрасно, — говорил он, поглаживая перед собой сукно стола и не дослушивая фраз, которые говорил ему Глеб. Как будто ему было решительно всё равно, что ему говорят, раз наперёд известно, что нужно принять этого уважаемого молодого деятеля и дать ему место и положение.

Его благообразное лицо с большой бородой, с пенсне на носу, которое он то снимал, то надевал, говорило о том, что ему привычнее было бы сидеть в кабинете за рукописями, чем в защитной куртке с ремнём и отдавать приказы по-военному.