У двух старых шкварок, которые нас конвоируют, вид тоже несвежий: серые брыли, мешки под глазами. Эти папашки слишком стары, чтобы играть в прятки с пулеметными пулями, или слишком пообтрепались, вот их и используют, чтобы присматривать за латино-славянской шпаной. Носят они разрозненные атрибуты военной формы, изрядно потертые на локтях и коленках, но аккуратно залатанные: серо-зеленый френч, портки цвета хаки или, наоборот, зеленую кепочку лыжника с длинным козырьком-утконосом и отворотами для
Перекличка проходит в два счета.
— Лоре?
— Есть!
— Пикамиль?
— Jawohl!
— Кавана?
— Тут-а…
Надо же было им так онемечить мою фамилию! Как ни старался я им диктовать по буквам, всучают они мне эти «К» и «W» и смазывают всегда одно мое «N». Лоре, ну ладно, произносили «Лоретт», а если тот фриц еще и выпендривается, старается показать, что извлек пользу из уроков французского в школе, Ло-ре, да еще с таким видом, будто заглатывал целую лягушку живьем, но хотя бы соблюдал написание. «Каванна» должно было им казаться полным маслянистого экзотизма, нагруженным смуглыми передрягами и проделками вихрастых парней. Вертятся вокруг, обходят, принюхиваются, как к говну собачьему. Как будто такая нелепица грозит обесчестить их безупречные ведомости. Вот так я и сделался Францем, — произносить надо: «Франнтсс Кавана», это официально, это записано в моем паспорте, великолепном и совершенно туфтовом, ярко-красном паспорте, который автоматически тебе всучают сразу же по приезде, ни спросив ни твоего мнения, ни, впрочем, ни малейшего удостоверения личности. Пенсне на крысином носу тебя опрашивает:
— Name?
— Чего?
—
Незаменимый бельгиец — тут как тут.
— Он спрашивает фамилию, так вот. Фамилия твоя как, и все тут.
— Каванна.
Гримаса отвращения.
— Wie?
— А ну-ка, повтори еще раз, пожалуйста!
— Ка-ван-на.
Трезвоню своими двумя «N», как если бы у меня их было восемнадцать. Очень мне нравятся две моих «N». Да еще и ударение делаю на второй «А», на итальянский манер.
— КавАнннна.
Он повторяет за мной, корча рожу от усилия:
—
Пишу ему на клочке бумаги. Крысиная морда сияет:
— Ach, so! Jawohl!
Выговаривает с гордостью:
— Кафана!
А пишет: Кавана.
Я говорю: «Nein! (умею говорить «Nein») не так!» (Чтобы он лучше понял, произношу:
Он поворачивается к бельгийцу, в недоумении. Бельгиец переводит:
— Er sagt, es wird nicht so geschrieben.
Крысиная морда говорит:
— Doch wird's heute so.
Хотя, вообще-то, если им это нравится… Меня-то, во всяком случае, забавляет.
— Vorname?
— Твое имя, а ну-ка?
— Франсуа.
— Wie denn?
Поворачивается к бельгийцу:
— Was soll das heissen?
— Es heisst «Franz» auf Deutsch.
— Ach so! Warum denn sagt er nicht «Franz»?
Так и записывает: «Франц».
— Geburtstag? Geburtsort? Verheiratet? Schnell! Schnell!
— Дата и место рождения, женат ли, скорей, так вот, а ну-ка…
Я проговариваю все это, шнель-шнель, он записывает, ставит печать, но не таким развязным и истинно мужским ударом кулаком, как наши фараоны, — нет, он ставит печать под прямым углом, оказывает на ручку ровное и действенное давление, которое ему преподал опыт, а после еще с удовлетворением созерцает полученный результат: эффектный фиолетовый орел с распластанными крыльями, иератический, стилизованный донельзя, — очень модернистский, очень уж в духе выставки 1937-го, — держит в когтях сакраментальную свастику. Он на секунду сосредоточивается, берет разгон и выскребает единым махом поперек этого шедевра прикладного искусства свою подпись в виде температурной кривой менингитчика при смерти.