Русалья неделя

По дороге в деревню шёл неспешно человек. Был он тощ, босые ноги его оставляли следы на пыльной деревенской дороге, прямые тонкие волосы спускались на плечи седыми прядками, голубые глаза сливались цветом с васильками, которые нёс он, прижимая ко впалой груди, что-то приговаривая и поглаживая лепестки пальцами. Из одежды было на нём лишь некое подобие штанов – настолько они были трухлявыми и дырявыми, что трудно было в этих выцветших, истончившихся лохмотьях признать какую-то одежду. На шее висел простой гайтанчик – верёвочка с деревянным, самодельным крестиком. Звали человека Яшка.

Возраст его не поддавался определению, ему легко можно было бы дать и сорок, и шестьдесят, и восемьдесят.

– Такое бывает, когда человек блажной, – говорила раз бабушка Шура собравшимся у её ворот ребятишкам.

– Как это блажной, баба?

– Который иначе мир видит, чем мы, – ответила бабушка, – По-своему, по-особому. И душа его, что у ребёнка, чистая да светлая. Оттого может он увидеть такое, что другим неведомо. Его послушаешь, дак вроде как дитя лепечет, меньше вас будет поди-ка, а потом раз – и произойдёт такое, что задумаешься, а ведь Яшка про то баял нам. Иные-то таких дураками зовут, а кто понимат, дак никогда такого не скажет. Особой это человек, юродивой. И не вздумайте дразнить его!

Бабка Шура погрозила своей суковатой палкой, на которую опиралась она, когда выходила из дома погреться на завалинке, далёко-то она уж не ходила, старенькая была, ножки болели.

– Не глядите, что я за вами не угонюсь, надо так поймаю, – добавила она, – Нельзя таких людей обижать.

Но ребятишки народ поперёшный, всё по-своему сделают. Нет-нет, да примутся дразнить Яшку, как увидят, что идёт он по дороге в их деревню.

– Яшка-блажной, съел кошку весной!

А Яшка лишь взглянет на них васильковыми своим глазами, улыбнётся, словно похвалили его, да дальше идёт себе.

Откуда он приходил и куда уходил никто не знал. Говорили, что ходит он вот так из одной деревни в другую, из села к селу, кто ему хлебушка подаст, кто молочка, кто луковичку. Он не у каждого брал, различал, стало быть, как-то людей по одному ему ведомым качествам. А ежели кто монетку подаст, дак он доставал из котомки своей грязную тряпицу и в неё заворачивал богатство своё вместе с другими такими же медяками. Сказывали, что после отдаёт он их в храм, что в городе. А ещё сказывали, что молится он по ночам в поле в любую погоду, хоть в снег, хоть в дождь, хоть зимой, хоть летом – всё ему одно. Зимой добавлялись к его худым штанам такие же худые лапти да армячок, вот и вся одёжа.

И давно уж люди подметили, что непростой нищий Яшка-то, что дурачком лишь на первый взгляд кажется, а что там у его в голове, неизвестно. Только мог он всякое предсказать да помочь человеку.

***

Было это, когда пришёл Яшка в их деревню впервые. Весна тогда стояла, половодье. Дороги расквасило. Кругом грязь да вода, талый снег. Лёд на реке тронулся. Река хоть и небольшая, а всё ж таки и не мала. И вздумали ребятишки на льдинах прокатиться. И как только в голову пришло? Трое прыгнули да четвёртого малого с собой утянули, и давай скакать – с одной глыбы на другую. А их течением всё сносит да сносит, всё дальше от берега. А тут ещё затор образовался, льдины одна на другую полезли, переворачиваются, дыбом встают. В самое месиво робяты попали, Господи помилуй! Бабы по берегу бегают, голосят. Мужики бревно тащут, чтобы по нему до детей добраться, а не удержать бревна-то, сносит его течением да льдинами. Тут, откуда ни возьмись, мужичок появился на берегу – ненашенский кто-то. Штаны на нём рваные, один пояс от их, дыра на дыре, да армячишко того хуже и босиком. Скинул он с себя армячишко, пошептал что-то и в воду полез.

Так и замерли все на берегу. Мужики первыми опомнились, закричали:

– Погоди, хоть верёвкой обвяжем тебя!

А тот идёт, как не слышит. И увидели все, что река замерла будто, умолк шум трущихся друг о друга льдин и встал бурный поток воды, словно время вдруг остановилось. А мужичок этот идёт как по ровной дороге, словно и не льдины под ним и не река ледяная, а половички в избе. Так и дошёл до ребятишек. Махонького на руки взял, а остальных троих за собой повёл. И ведь диво – пока они не дошли до берега, всё река стояла! А лишь только последний, замыкающий шествие – Ванька Ефимов, на берег ступил, так и загрохотало вновь, понёсся бурный поток, увлекая в свою пучину и лёд и ветви, плывущие по воде, ломая их и круша всё на своём пути.

Вновь заголосили притихшие, было, бабы, кинулись к мальчишкам, потащили их по домам, согревать на печи да отпаивать горячим отваром с мёдом, а тётка Ефросинья подошла к мужичку, который, накинув на худое тело свой дырявенький армячок, смотрел на реку и шептал что-то.

– Спасибо, матушка-река, что позволила, спасибо, что отдала, вот тебе за то дар…

Расслышала Ефросинья и увидела, как мужичок достал из котомки замызганный платочек и развернув его, вынул монетку и бросил её в ревущий поток.

Ахнула Ефросинья – непростой он!

– Идём, спаситель, отпою тебя чаем горячим да пирогами накормлю, – робко позвала она.