Русалка

Это пугало его больше, чем сам водяной, но может быть, это была всего лишь манера человека не обращаться за помощью, или манера попытаться все-таки сделать то, чего от тебя ожидают.

Кроме того, был еще и Ууламетс со своей книгой, которая вбирала в себя, как память, все, что он когда-либо делал, а Саше никогда даже в голову не приходило сделать то же самое: во всяком случае, он даже и вообразить не мог, что может писать, пока старик Ууламетс не заметил, что он вполне годится для ученья. Но сейчас он думал о том, что не мог нести всю меру ответственности от начала до конца за свои дела с Ууламетсом и водяным, когда он загадывал то одно желание, то другое в полном беспорядке, просто потому, что учитель Ууламетс сказал ему о том, что у него есть талант… Большинство же людей, как считает Ууламетс, делают одну общую ошибку, забывая о своих действиях, в то время как колдун обязан помнить все это, вычислять возможные связи, прежде чем загадывать желание, что он и сам нередко делал, сидя в конюшне и порой часами думая, прежде чем решить, что, собственно, следует делать.

Затем появился Петр, значительно старше его и опытнее в вопросах познания мира. И вот, впервые в жизни обретя друга, что он мог еще сделать, как желать с полным отчаянием того, в чем так нуждался Петр?

Но он никогда до сих пор не понимал, как сильно обольщался, думая, что в происходящее вовлечены только он, Петр и Ууламетс, и что взаимодействовать могут лишь их желания. Так никогда быть не могло. Еще были и водяной, и Ивешка, а теперь кто-то еще, по имени Кави Черневог, а он сам при этом загадывал столько самых отчаянных желаний, что был теперь на грани того, что не мог запомнить их все, а тем более еще и те, которые загадывал в прежней жизни, и уж наверняка не мог уследить за тем, как они вообще смогут взаимодействовать друг с другом. Он не мог даже отчетливо припомнить теперь того мальчика-конюха из «Петушка», потому что тот мальчик воспринимал мир как кто-то другой, как кто-то, кто не знал, как следует поступать, тогда как сейчас…

Потому что, если бы ему довелось сейчас встретить Михаила, и тот точно так же столкнул бы его с дороги, он бы не испугался. Он…

Он мог бы даже убить его: он даже отпрянул назад от такой мысли, чувствуя как холодок панического страха обволакивает его, и тут же подумал о том, что не желал смерти Михаилу, нет, ни в коем случае, даже никакого другого вреда он не желал ему, неважно как далеко они теперь находились в этом мире, потому что он был дурак. Саша подумал и о том, что даже тетка Иленка делала своеобразные этикетки на горшках, где у нее хранились яды от насекомых.

Но столько всего в полном беспорядке сваливалось на него одно за другим, что он должен был где-то остановиться, чтобы подумать, как все эти дела будут взаимодействовать друг с другом, потому что теперь он был уже больше не конюх из «Петушка», где день за днем проходил в одном и том же однообразии, где он знал всех и всех, и никто из окружающих никогда не хотел больше того, чтобы вовремя получить свой ужин.

— В чем дело? — спросил Петр, слегка подталкивая его руку. Саша слизнул пот с губ, прислушиваясь к тихим шагам возвращавшейся Ивешки, и покачал головой. Ивешка поставила перед ним корзинку, в которой была тонкая бечевка и шило.

— Сейчас слишком темно, чтобы заниматься этим, — сказал Петр и одним глотком допил все, что оставалось в его чашке, в то время как Ивешка нагнулась, чтобы убрать печку вместе с остатками золы. Он сделал жест рукой в сторону носа лодки. — Дедушка занят своей книгой, а нам можно заняться сном, — добавил он при этом.

Саша был согласен с его предложением, но чувствовал при этом вину, раздумывая над тем, что должен был бы помочь Ивешке прибраться. Однако он знал и то, что он не мог надолго оставлять Петра одного, и мысль о мягких одеялах, разложенных прямо на парусе, показалась ему очень неплохой.

И как только добрался до них, он сразу закрыл глаза под мерные всплески воды о борт и раскачивание сухих веток, но при этом продолжал думать о том, что еще хотел сделать, и о тетке Иленке, и о том, как она делала отметины на горшках, и не переставал удивляться, что его желание теперь наверняка добавится к остальным.

Петр, в свою очередь, уснул без всяких затруднений, независимо от того, что темнота, окружавшая его, была самой настоящей, живой темнотой, где мог быть и свернувшийся в черные кольца водяной, и темная вода, окружавшая лодку, и все еще покачивающаяся под ним палуба. Теперь он знал, где он находился, и его не беспокоила даже больная рука, так как она начала болеть с тех самых пор, как они начали загружать лодку и, следовательно, болела лишь потому, что он просто-напросто перетрудил ее.