Русофил

Он дал мне читать в рукописи роман “Доктор Живаго”. Для меня, начинающего русофила, это было слишком умно. Тем более первые главы – Красная Пресня, семья Антипова. Лексика сложная, метафорика густая. И тогда я начал с конца, со стихов, – и был до глубины души поражён новой красотой, появившейся в поэзии Пастернака. А потом вернулся к началу и стал читать подряд, страницу за страницей, главу за главой, постепенно привыкая к сложному, насыщенному языку.

Глава 4 С вещами на выход!

Конкурс красоты в разгар социализма. – Крылатый профессор. – “Ну, Жора, расскажи нам про Литву”. – Рынок, церковь и баня. – Новая встреча с Ивинской, роман с Ириной Емельяновой, общение с Пастернаком. – Внезапные необъяснимые болезни. – “Таракан? Ой, какой миленький!” – Высылка, обыск, арест.

Первый мой “срок” в России быстро завершился: мне дали стипендию на десять месяцев, но вскоре попросили освободить комнату в общежитии для участников Московского международного фестиваля молодёжи и студентов. Называя вещи своими именами, выгнали из МГУ. Я немножко обиделся и отправился в Польшу, где оставался до конца лета 1957-го.

Это была бедная страна. Вся Европа бедствовала в то время – и на востоке, и на западе. Но Польша выделялась даже на этом скудном фоне. Поезда уже ходили, но редко и они были набиты. Я отправился из Варшавы в Гданьск, к тому самому университетскому приятелю Миреку Бобровскому, чья мать отыскала свои довоенные доллары, и это было настоящее четырёхчасовое мучение. Но сам Гданьск привёл меня в восторг: разбомблённый город реставрировали, равно как соседний Сопот. В этих роскошных декорациях куртуазные поляки особенно выигрышно смотрелись, когда целовали ручки дамам, пили кофе в кофейнях на манер восемнадцатого века, словно бы священнодействуя. Какая-то иная цивилизация, европейская и в то же время старомодная, сохранившаяся, несмотря на немецкую оккупацию и новую социалистическую демократию. Польша хотела оставаться такой, как раньше. Как она всегда была.

В Сопоте проходил конкурс “Мисс Полония”. В то время все эти “мисс чего-нибудь” считались типично капиталистическим развратом. Естественно, не было никакой “Мисс Советский Союз”, и быть не могло. А Польша, как всегда, хитрила и устроила конкурс красоты под патриотическим прикрытием. Сестра Мирека, актриса, решила принять в нём участие. Их мать меня подозвала и говорит:

– Вы знаете, Жорж, наша Алица должна победить, но теперь пошёл слух, что мы коммунисты, потому что отправили Мирека в Москву. Пожалуйста, господин Нива, идите к жюри и скажите им, что я русских люто ненавижу.

Никуда я, конечно, не пошёл, но Алица всё равно выиграла.

История – характерная…

Я в польскую жизнь буквально влюбился. Но за эту прекрасную поездку пришлось расплатиться. По возвращении в Париж меня вызвал тогдашний патриарх французской славистики и постоянный оппонент Пьера Паскаля Андре Мазон (Паскаль в своих лекциях постоянно отпускал шпильки в его адрес).

Он величественно восседал в директорском кресле Института славянских исследований; кабинет был в стиле бидермайера – пышный, здание – роскошное, дом лингвиста Антуана Мейе, который когда-то купил будущий чешский президент Томаш Масарик. И Мазон устроил мне суровую выволочку – даже более строгую, чем та, что учинили мне советские товарищи в кабинете ректора Петровского. И письмом от Гудзия я тут прикрыться не мог. Вины за мной было две. Во-первых, своей поездкой в Польшу я мог оскорбить советскую администрацию, а Мазон, несмотря на то что в СССР его сначала избрали иностранным членом Академии наук, а затем смешали с грязью за сомнения в подлинности “Слова о полку Игореве”, не терпел инакомыслия. Во-вторых, я оказал предпочтение полякам, а Мазон делал ставку на чехов; поляков он недолюбливал, осуждал за постоянное антирусское фрондёрство, проявляемое отнюдь не только в послевоенные времена, но всегда. К слову, у Мазона тоже было “русское имя”, друзья в СССР звали его “Андрей Альбинович”. И вот этот самый Андрей Альбинович сделал мне холодный и несправедливый выговор.