Русофобия. История изобретения страха

В теоретическом плане идеи союза с московитами-схизматиками нашли наиболее полное выражение в трудах Томмазо Кампанеллы и Жана Бодена, которые практически перестали различать духовное и политическое наполнение христианства. По их мнению, Россию на правах союзника в борьбе против турок было необходимо включить в христианский мир, несмотря на её конфессиональные особенности[263].

Другой важнейшей причиной интереса к России стало распространение идей Реформации в Европе, когда на Московскую Русь стали смотреть как на последний оплот подлинного христианства, связывая с ней надежды на обновление и расширение католического мира. Существовала и политическая сторона религиозного вопроса: Габсбурги стремились привлечь варваров-московитов в союзники для борьбы с проримским польско-литовским государством[264].

Интерес к Московской Руси ещё более возрастал в связи с изменением географии маршрутов торговых морских путей в эпоху Великих географических открытий: через Русь можно было достичь рынков отдельных стран[265].

Вопрос освоения новых земель являлся ключевым для Священной Римской империи, не принимавшей участия в Великих географических открытиях. Продвижение на Восток стало для неё важнейшей колониальной задачей, озаряемой светом высокой миссионерской цели — обратить московитов в истинную католическую веру[266]. При этом «открытие» русских никогда не рассматривалось наравне с «открытием», например, обеих Индий. Это, по словам И. Нойманна, указывает на тот факт, что «европейские представления о России демонстрируют выраженную склонность трактовать русских как лиминарный (пограничный) случай европейской идентичности»[267].

Помимо конкретно-исторических факторов интереса к Московской Руси были и другие обстоятельства, связанные со стремлением человека эпохи Возрождения раздвинуть границы привычного мира. Первые европейские описания нашей страны были инспирированы в том числе общим духом времени с его интересом к далёким и ранее неизвестным землям.

Открытие Московской Руси европейцами выразилось в появлении в конце XV — начале XVI веков целой серии сочинений, посвящённых её описанию. Русь открывали путешественники, купцы и дипломаты. Однако не меньшую роль играли учёные — европейские географы, историки и теологи, никогда не бывавшие на Руси, но составившие её первые описания и карты[268]. Это тоже весьма характерная деталь: бытовало мнение, что лучше знали те или иные страны вовсе не те, кто там побывал, а те, кто ими больше интересовался[269]. Такие «воображаемые путешествия» стали популярными и в дальнейшем, а многие работы о России создавались в кабинетах европейских столиц.

Для сочинений ренессансных мыслителей характерна одна отличительная черта, которую перенимают авторы последующих столетий: не просто «стенографическая» передача услышанных рассказов о таинственной Московии, но их критический анализ, привлечение работ как недавних предшественников, так и древних авторов[270]. Однако даже прибегая к критическому анализу, европейцы воспринимали «диковинные московские нравы» через призму собственных представлений и предрассудков, в том числе религиозных. Отсюда, как отмечает Г. Меттан, проистекает «непонимание и резкое неприятие обычаев „варваров", живущих под „тиранией" князей»[271].

Модели открытия Другого

Несмотря на то, что в историографии знакомство европейцев с Московской Русью именуется «открытием», это «открытие» осуществлялось в соответствии с уже выработанными моделями восприятия Другого. Как справедливо утверждает А. В. Чудинов, «сталкиваясь в своей жизни с чем-то необычным, человек неизбежно пытается сопоставить этот новый опыт с уже пережитым ранее, сравнить с тем, что хорошо знает, вписать в привычную для себя систему координат. Так же происходит и с массовым сознанием: оно тоже стремится адаптировать всякий новый феномен к уже имеющемуся коллективному историческому опыту, хранилищем которого служит историческая память»[272].

В результате авторы воспринимали незнакомый мир через призму традиций и заранее заданных идеологических и мировоззренческих установок[273]. Получаемую информацию они приспосабливали к привычным для них самих и их читателей реалиям и представлениям, встраивали их в иную и понятную им систему отношений, поэтому описанное ими лишь внешне напоминало ту или иную сторону русской действительности[274]. Кроме того, идентификация Западом Руси была обусловлена не столько сведениями, собранными в ней, сколько собственной европейской дискурсивной практикой. Этот процесс отвечал внутренним европейским задачам, и «открытие» России должно было содействовать их решению[275].